Архивы в современной культуре

Мариэтта Чудакова

АРХИВЫ В СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЕ

Записки бывшего архивиста

Памяти Т. А. Аксаковой-Сиверс,

Г.А. Лемана-Абрикосова, К. И. Ровинского,

Г. Н. Розановой, С. Д. Урусова, С. Д. Шилова -

безвестных летописцев нашего века.

1

 

Это был август 1965 года. Петр Андреевич Зайончковский, профессор Московского университета, лучший в мире знаток обширной области русской истории XIX века (в учебниках она носит наименование «внутренняя политика российского самодержавия»), говоривший той по-особому расхлябанной, как удобная домашняя обувь, акающей московской речью, которою говорил, по-видимому, Стива Облонский и которую сегодня могут услышать собеседники исследователя генеалогии российского дворянства Юрия Борисовича Шмарова, сказал:

- Хотите, я вас рекомендую на службу в Отдел рукописей Ленинской библиотеки - в Румянцевский музей?

С отделом его связывало чувство почти кровного родства. Он руководил им с 1944 года, когда вернулся с фронта после тяжелого ранения, до 1952-го. Теперь там работали им самим выращенные преемники.

- Должен вам сказать, я проработал там восемь лет. И никогда, должен вам сказать, об этом не жалел. На два-три года туда идти нельзя, не менее чем на пять-шесть. Иначе вы не успеете войти в смысл дела.

«Пять-шесть лет каждый день, с утра до вечера описывать рукописи?» - думала я. Это представлялось вечностью и только поэтому пугало. «Поработаю два-три года, - решила я. - Больше не выдержу». Моя ежедневная, с полдевятого до пяти пятнадцати служба в Отделе рукописей продлилась тринадцать лет - до мая 1978 года.

Опыт, полученный в этих стенах, оказался столь серьезен, что не рассказать о нем с какого-то времени стало казаться невозможным.

Все было новым в тот первый год для меня, филолога-русиста с университетским образованием. Конечно, и до этого я имела дело с рукописными документами - в читальных залах рукописных отделов крупнейших библиотек и Института мировой литературы; в доме вдовы Михаила Михайловича Зощенко, где читала рукописи, сидя - с понятным чувством - за его собственным письменным столом.

Но увидеть жизнь современного крупного отечественного архивохранилища изнутри - это было совсем иное дело. К тому же прежде рукописи писателя или обращенные к нему письма представлялись мне только вспомогательным материалом для суждений о его творчестве. Теперь приходилось наново, переламывая уже сложившиеся в сознании шаблоны, в точном смысле источниковедчески подходить к архивным документам. Я читала аккуратным почерком, почти без помарок заполненные дневники Фурманова (первым моим заданием была подготовка печатного обзора его архива) - и это было совсем иное дело, чем перелистывать печатные страницы его сочинений. Нужно было, повторяю, изменить свой угол зрения - отказаться от привычного литературоведческого взгляда на документ и смотреть на него как на исторический источник во всей полноте его источниковедческого богатства и эту-то полноту и постараться выявить. Показать, например, что дневники эти нужно использовать для характеристики деятельности разнообразных партий и групп в Ивановской области в 1917-1918 годах; для изучения работы местных Советов; конкретных обстоятельств национализации фабрик и заводов и т.д. До сих пор это никого не интересовало. Хотя список лиц, читавших эти дневники, в «листах использования» был до статочно велик, но все они, видимо, заранее знали, что ищут. Исследователи Фурманова единодушно проходили мимо и широкой этической проблематики его дневников. Материал же давал богатую возможность восстановить своего рода «моральный кодекс» писавшего, а это могло бы оказаться интересным и для историков общественной мысли России конца 10-х годов - начала 20-х годов XX века - для тех, кто поставил бы перед собой задачу построения системы взглядов (и политических и этических) общественных деятелей той эпохи.

Новым был для меня и тот тип специалиста, который представляли собой большинство из тех двенадцати женщин, которые сидели за столами в одной комнате со мной.

Кто они были? В основном это были люди, получившие историческое образование, - и те, кто учились истории в 1946-1953 годах, и те, кто получали высшее образование еще до войны, когда история, в 1934 году, вернулась в вузы. За соседними столами склонялись над архивными документами те, кто встретили 1956 год тридцати, сорока и сорока пяти лет от роду. Всю жизнь свою они провели вблизи культуры - двадцать, тридцать и более лет. При них введен был табель - и они бежали сломя голову, чтобы отбить его минута в минуту, и до сих пор еще хохотали, рассказывая, как Елена Николаевна добежала, распахнула в гардеробе пальто и увидела, что забыла надеть юбку. По табелю приходили они на работу - могучая юрисдикция заносила над ними свой меч в момент, когда они вбегали в дверь. Но с этой минуты в силу вступали другие двигатели. Тут уже начиналось - не за страх, а за совесть. Позором считалось уйти с работы, не пересидев три-четыре часа, - и это осталось как мерка, как точка отсчета. От них требовали всей жизни - и они с готовностью, привычно, даже истово отдавали ее. И вот кончались силы, иссякала, слабела память. Их отпустили с богом на пенсию - намного позже срока: они не хотели уходить, прежде чем выложились до конца. Но уже привычно шли они - теперь уж не к столу своему там, наверху, занятому другими, а в читальный зал, к бумагам. Дома были незамужние дочери, внуков не было. Денег за долгий жизненный труд не накопилось вовсе. Возможностей для иной жизни не было, не было и мыслей о ней.

А рядом уже было иное, новое племя - с иным отношением и к жизни своей и к службе... Все эти люди являлись мне в двух разных лицах. Одно было лицо работника редкой добросовестности. Степень точности их разысканий намного, то, что нынче называется - на порядок, превосходила ту, которой довольствовалось большинство людей, сидящих внизу, в читальном зале. На обложке рукописи положено писать выходные данные публикации - эта возможная публикация разыскивалась с необычайной изобретательностью. А ведь речь шла всего лишь об обложке, то есть о строке в описи и в карточке каталога. Профессиональная честность, добросовестность была поражающе высока.

В то время по уровню научной обработки рукописей, по самой культуре архивной работы наш отдел находился впереди и отделов рукописей других крупных библиотек и особенно - государственных архивохранилищ (за последние десять лет уровень резко понизился). Этот факт был общепризнанным в среде архивистов и исследователей. К нам приходили учиться методике работы над архивным документом. Это относилось и к «древней» группе, где, скажем, описания русских и славянских пергаменных рукописей XI-XII веков, выполненные замечательным знатоком древнерусской традиции Н.Б.Тихомировым (они помещались в нескольких выпусках «Записок Отдела рукописей» начиная с 1962 года), приобрели мировую известность как образцовые, и к группе обработки архивных фондов (или «архивной группе»), в которой я оказалась. Работа в этой группе, руководимой В.Г.Зиминой, была прекрасной школой для начинающего архивиста. Никогда не забуду одного из первых впечатлений: я пришла к ней с каким-то вопросом, держа в руках замызганную тетрадку, без обложки, без части листов, с дневниковыми записями 1910-х годов неведомого фельдшера, по имени Яша, и, разговаривая со мной, Зимина почти автоматическим движением перегнула листы, вернув тетради, пролежавшей более полувека вывернутой, так сказать, наизнанку, первоначальный ее вид. Записи сразу выстроились в нужном порядке ...

Чем больше входила я в смысл и детали архивной работы, тем больше меня восхищала и обучала профессиональная тщательность архивистов, ставшая привычкой. Мне стали внятны ночные страхи хранителей -угроза застановки, ужаснейшей из бед... Это значит: отвлечешься мыслью, прочтешь неправильно номер и название фонда на обложке рукописи, возвратившейся из читального зала в хранение, и пойдешь не к тому стеллажу, к другому фонду, откроешь картон под тем же номером и положишь рукопись на будто бы ее место (не заметив, скажем, в спешке, что «ее» место в этом картоне уже занято: под номером пятым лежит уже своя, к данному фонду относящаяся единица хранения!) И - все. Сомкнутся воды. И годы могут пройти, прежде чем откроет этот картон хранитель, держа в руках требование читателя на рукопись из этого именно фонда, этого картона. Откроет - и увидит наконец, что лежит в картоне рукопись, относящаяся к другому фонду, - та, которую уже много раз запрашивали читатели и безуспешно искали хранители, не обнаруживая ни на ее собственном месте, ни в соседних картонах... Но случаи этого рода были крайне редки. Все действовали с особой, провизорской, можно было сказать, тщательностью. На ее фоне грубость инструментария авторов историко-литературных статей и монографий тех лет, описывающих отечественный литературный процесс 1920-1930-х годов (предмет моих непосредственных тогдашних интересов), становилась особенно заметной. На страницах этих монографий в ходу были любые допущения, все принималось на веру. Предположение, неуверенно высказанное на одной странице, на следующей использовалось как всесторонне обоснованное положение. В архивной практике, с которой я теперь вплотную столкнулась, все подвергалось сомнению, и даже подпись, стоящая под неким рукописным текстом, отнюдь не считалась неопровержимым доказательством авторства... Это вызывало уважение, даже почтение.

Но те же самые люди порой казались совсем другими: когда решался вопрос - выдать или не выдать исследователю ту или иную «единицу хранения». Что-то хищное, жестокое чудилось в их лицах в эти моменты.

- А зачем ему это читать? Незачем ему это совершенно давать! Никакого отношения к нему это не имеет! - говорили они безапелляционно. Поражала именно эта уверенность в своей правоте и своем праве. Недостаток демократического сознания, внутренняя раболепная готовность к ущемлению прав другого человека (раболепная, поскольку истоком своим имела готовность отдать при случае и свое право - если только оно не касалось благ чисто материальных); в ходу была формулировка: «Нельзя - значит нельзя!» Эта готовность к произволу подпиралась вполне искренним пренебрежением ко многим посетителям красивого, светлого читального зала бывшего Румянцевского музея, где в центре сидела изваянная из мрамора девушка с книгой в руках. Пренебрежение это, видимо, получало внутреннее оправдание или, скорее, мотивировку в тогдашнем уровне источниковедческого интереса многих служивших на гуманитарном поприще. Интереса этого почти не было. История литературы XX века более двух десятилетий существовала в отрыве от источников, двигаясь по кругу одних и тех же схем и цитат. Люди писали монографии и коллективные труды по 1910-1930-м годам, вообще не обращаясь к архивам. Казалось, архивохранилища и исследователи забыли о существовании друг друга. Если же к рукописным документам обращались, то лишь с целью подтвердить заранее готовый вывод или декорировать свое сочинение двумя-тремя случайными архивными ссылками. До конца 1960-х годов, какую бы единицу хранения, относящуюся к литературному процессу этого времени, ни брала я в руки - в ЦГАЛИ или в Отделе рукописей Публичной библиотеки в Ленинграде, - в листе использования были только две-три фамилии, всегда одни и те же. Один учился в Тартуском университете, постепенно перейдя на статус вечного студента, двое других кончали филологический факультет Латвийского университета.

Имена всех троих получили известность к концу следующего десятилетия.

Чтоб представить, что же творилось в резервуарах исторической памяти в описываемое время, увидеть глубинные противотоки и поверхностные завихрения, нужно вернуться к событиям полувековой давности. Мы никак не хотели бы рассказывать историю архивного дела советского времени, с точными датами и фактами. Попытаемся лишь пунктиром наметить некую общественную коллизию - как обращалось общество со своей памятью, заключенной в архивных документах, и как обращались архивохранилища с обществом.

 

2

 

Как и во все периоды жизни нашего общества, весьма многое зависело от лиц, личностей. Когда в марте 1918 года в Петрограде было образовано так называемое совещание по архивному делу под председательством Д.Б.Рязанова, весьма существенным для судеб этого дела было то обстоятельство, что заместителем Рязанова стал известный историк профессор С.Ф.Платонов, а помощником почти столь же известный А.Е.Пресняков. Они стали готовить ту реформу архивного дела, которая была уже продумана до деталей деятелями русской науки и культуры в минувшее десятилетие, но силою вещей осуществиться могла только теперь. Результатом этой работы лучших гуманитарных умов и был известный декрет об образовании единого государственного архивного фонда, о централизации архивного дела и помещения его под эгиду Наркомпроса. В этом же подчинении были и библиотеки и музеи.

Когда открываешь корректуру готовившегося к изданию в 1923 году, да так и не вышедшего Отчета Государственного Румянцевского музея за 1916-1922 годы, то с трудом веришь, что интеллектуальная жизнь, которую запечатлели страницы этого тома, происходила в стенах того самого учреждения, которое и поныне стоит на подточенном (правда, изнутри), но внешне все том же Ваганьковском холме. На страницах отчета - ученейшие, до сих пор привлекающие богатством мысли записки 1921 года о реорганизации музея, и тут же мы встретимся с беспокойством по этому поводу насчет культурного приоритета Публичной библиотеки в Петрограде тогдашнего ее директора философа Э.Л.Радлова. Заседание комиссии Отдела по делам музеев Наркомпроса 8 апреля 1921 года - отчет о результатах обследования делает П.П.Муратов, несомненный авторитет в истории искусства. Записка «по вопросу о приобретении заграничных изданий» историка Ю.В.Готье...

Вернемся, однако, на время от библиотек и музеев (где в те именно годы и формировались, впрочем, рукописные отделы) к собственно архивохранилищам. В годы гражданской войны спасение архивов в провинциях, оторванных от центра, уже целиком оказалось в зависимости от личной самоотверженности деятелей культуры. А с начала 1919 года и те архивы, которые уже находились, казалось бы, под защитой прочных стен архивохранилищ, подверглись серьезному опустошению - Главбум (Главное управление бумажной промышленности) стал использовать старую бумагу для производства новой[1].

С конца 1920 года архивные учреждения страны попали, сначала временно (из-за отьезда Рязанова в заграничную командировку), а потом постоянно и надолго под начало тогдашнего замнаркома просвещения, историка старой школы, но новой складки М.Н.Покровского. «Недоверчивый к людям и в каждом спеце видящий существо, которому «пальца в рот класть нельзя и которому дверь Чека должна быть всегда гостеприимно открыта» («Красная новь», 1921, №5), он, по свидетельству близко наблюдавших его деятельность людей, «начал упорядочение архивного дела с удаления всех, казавшихся ему неблагонадежными, и с привлечения к делу лиц, мало понимающих архивное дело»[2].

В речи, произнесенной на открытии архивных курсов при Центрархиве РСФСР[3] 21 ноября 1924 года Покровский объяснял слушателям - будущим работникам архивов: «Архивная техника не ограничивается только мерами борьбы с вредителями (в эти годы имелись в виду насекомые. - М. Ч.), придется изучать и многое другое, потому что многие документы написаны на таком языке и таким шрифтом, что сразу ничего не поймешь. Всей этой техникой необходимо овладеть, только не думайте, что это ужасно трудное дело. Наши археологические институты создавали прежде целые архивные отделения, где учились по 3-5 лет. Это было просто некоторое раздувание своего собственного дела, - естественное, поскольку этим делом ведали теоретики-специалисты, которые смотрели на жизнь в лупу и которым казалась каждая мелочь важной. (...).Мы считаем, что годичного курса за глаза достаточно, чтобы подготовить человека вполне к выполнению его задачи, а задача эта в теперешней обстановке является прежде всего задачей политической. Спасая старые архивные документы, вы сохраняете то оружие, при помощи которого рабочий класс вел и ведет и будет вести борьбу со своим классовым противником»[4].

Процесс замены старых специалистов новыми шел, впрочем, не так уж быстро. Архивы оставались на периферии внимания общества и государства; возможно, поэтому на протяжении 20-х - начала 30-х годов они были вполне доступны для тех, кто проявлял к ним научный или вообще познавательный интерес. Практически же к архивным занятиям обращался сравнительно узкий круг людей - тех самых, кого Покровский называл «теоретиками-специалистами». Исключение составляли разыскания, относящиеся к области, получившей название «история освободительного движения», - тут многое попадало прямо в газеты, сюда была обращена заинтересованность широких общественных слоев: все хотели узнать, как готовилась и наконец совершилась революция.

В те годы хранилища были наполнены, во-первых, документами, унаследованными от российских архивных учреждений, а во-вторых, национализированными во время революции и гражданской войны семейными архивами, принадлежавшими погибшим или покинувшим пределы отечества владельцам.

В начале 1930-х годов был учрежден Литературный музей; новая широкая волна пополнения архивного фонда страны шла уже иным путем, чем в первые пореволюционные годы: документы уже не отчуждались, а приобретались согласно полюбовной договоренности у наследников, у тех людей, которые берегли их в эти годы, страшась реквизиций и веря не веря, что эти бумаги могут когда-нибудь потребоваться новому обществу на благое дело, не в ущерб владельцам. Другой чертой общественной жизни второй половины 30-х годов было то, что довершавшееся к тому времени уничтожение самих предпосылок воспроизведения культуры в ее прежних формах сопровождалось специальным оживлением интереса к ней. Вырабатывались средства сохранения уже имеющихся результатов как памятников этой отслоившейся от текущей жизни культуры. С 1931 года стало издаваться «Литературное наследство», с 1932 - сборники «Звенья», - документы этой прошлой культуры теперь должны были быть восприняты как законное наследие людей новой эпохи; они активно вводились не только в научный оборот, их стремились включить в обиход более широкий; вскоре все это развернулось в массовом масштабе - в процессе подготовки к столетию со дня гибели Пушкина. Менялось и отношение к преподаванию отечественной истории, - неожиданно выяснилось, что «учащимся преподносят абстрактные определения общественно-экономических формаций, подменяя таким образом связное изложение гражданской истории отвлеченными социологическими схемами»⁵. Провозглашена была потребность в «живой» истории, и даже М.А.Булгаков в какой-то момент поверил в реальность этих деклараций и откликнулся на объявление конкурса на учебник истории СССР для начальной школы. Жена его, Е.С.Булгакова, 4 марта 1936 года записала в дневнике: «Сегодня объявлен конкурс на учебник по истории СССР. Миша сказал, что будет писать. Я поражаюсь ему. По-моему, это невыполнимо». Он думал, видимо, подобно Пушкину, «зарыться в архивы», по крайней мере когда дело дойдет до истории текущего века - по ней еще не было печатных исследований, которые он мог бы счесть авторитетными. Мало этого, обдумывая в те же дни замысел пьесы о Сталине, он надеялся получить доступ и к архивным материалам о революционной деятельности молодого Сталина.

Между тем в то же самое время, когда декларировалось повышение внимания к истории, уже и следа не осталось от множества обществ и учреждений, где как раз и создавались условия для изучения этой истории. В 1929-1930 годах закрыта была Государственная академия художественных наук, а собранные ею рукописные документы переданы в крупные архивохранилища. Были распущены Общество политкаторжан, Русское общество друзей книги, Общество изучения русской усадьбы и десятки других, расформирован памятный многим москвичам Музей сороковых годов. Все укрупнялось, централизовывалось. Наконец, в 1938 году государственные архивы были переданы в ведение НКВД - с перспективой перевода всех документальных источников, где бы они ни хранились, именно в те архивохранилища, которые подчинялись этому ведомству. Эти меры не могли приблизить архивы к исторической науке, возвращенной в вузы, вынесенной, казалось бы, в первые пункты повестки дня.

Дальнейшее развитие событий привело вскоре к массовому изъятию из обращения - прежде всего из библиотек - печатных изданий с именами «врагов народа». Архивохранилища оказались в несколько лучшем положении в отношении сохранности своих фондов - потому хотя бы, что документов новейшего времени в них было сравнительно мало и, следовательно, почти не встречалось тех имен, которые широко были представлены в периодической печати и в новых книгах - среди состава редакторов и авторов предисловий (скажем, в большинстве книг издательства «Academia», -имена эти не указаны в сравнительно недавно изданном каталоге издательства). Да и отыскать чьи бы то ни было имена в рукописных документах было гораздо труднее, чем в библиотечных каталогах и на титулах книг (плачевнее была, по-видимому, судьба партийных архивов; о ней, несомненно, будет рассказано в ближайшие годы). В архивохранилищах, однако, как и везде, в одночасье покидали свои рабочие столы опытнейшие работники и на их место приходили другие люди, нередко случайные. Новое подчинение архивохранилищ начало оказывать свое действие. К 1941 году был решен вопрос о передаче фондов из всех рукописных отделов библиотек, музеев и прочих учреждений, подчиненных иным ведомствам, в государственные архивы, в подчинение единственному ведомству, и только война, а затем послевоенные трудности с помещениями для хранения, с кадрами помешали реализации этого плана.

Архивные же документы, хранившиеся в семьях, оказались, особенно с середины 30-х годов и на долгие годы вперед, в самом печальном положении. Во-первых, их увозили вместе с владельцами и нередко вместе с ними они и погибали или пропадали без вести; во-вторых, люди сами уничтожали бумаги, которые могли бы им повредить, а, поскольку повредить могли практически любые документы, уничтожение семейных архивов приняло массовый характер. История стала превращаться в пепел. В общественном сознании современников-соотечественников документы уже не были потенциальными или реальными памятниками культуры, - они воспринимались по большей части как потенциальные вещественные доказательства, свидетельствовавшие не в пользу их владельца. Обескровилась текущая переписка людей; обычаю же сохранять полученные письма следовали уже немногие. Тем не менее, как во все времена, были люди, продолжавшие неукоснительно вести дневники (среди литераторов назовем К.Чуковского и Е. Шварца), а также и те, что сохраняли в целости доставшиеся им по наследству или по дружескому доверию документы. Дочь Михаила Осиповича Гершензона, искусствовед Наталья Михайловна Чегодаева, более полувека бережно хранила архив отца, в составе которого были письма к нему Н. А. Бердяева, Л. Шестова, В. Ходасевича, в которых свободно обсуждалась судьба отечества, волновавшая их в 1917 до 1918 годах. (И теперь этот архив, обработанный еще в 1978 году, мертвым грузом лежит в хранилище Отдела рукописей ГБЛ - о нем даже не сообщено в печати...) Литератор Игнатий Игнатьевич Ивич берег рукописи В.Ходасевича - с риском для жизни, как и обитатели нескольких московских домов, где сохранились части архива Вс. Мейерхольда. Этот список велик; если бы не самоотверженность многих во имя непрерывности культуры, сегодня мы не досчитались бы значительной части того, что ныне хранится в архивных фондах XX века и попадает постепенно в печать.

В послевоенные годы ограничение доступа в архивохранилища и отделение их от общественной жизни достигло предела. К 1953 году, когда создалась возможность изменить положение, стало очевидным, что засекречивание архивов привело к полному упадку печатной информации о их составе - она сочилась тонкой струйкой в очень немногих изданиях, таких, как «Краткий указатель архивных фондов Отдела рукописей» (1948) или «Указатель воспоминаний, дневников, путевых записок XVIII-XIX веков (из фондов Отдела рукописей)» (1951). Характерно, что эти издания были подготовлены и выпущены в свет Библиотекой имени В. И. Ленина (первый выпуск «Путеводителя», изданный в 1951 году ЦГАЛИ, в какой-то степени следовал примеру библиотеки) - по сравнению с государственными архивами Библиотека, тогда еще остававшаяся действительно публичной, продолжала хранить некоторые демократические, просветительские традиции. Жива была память о библиотекаре Румянцевского музея Н. Ф. Федорове, который, выполняя заказ на одну книгу, приносил еще десять на интересующую читателя тему. В библиотечных «Указателях» документы отражены были по условиям времени крайне выборочно, и тем не менее мало кто сегодня может оценить тот уровень исторического сознания, каким надо было обладать составителям этих небольших книг - Елизавете Николаевне Коншиной, проработавшей в Отделе рукописей почти полвека, и Петру Андреевичу Зайончковскому, - чтобы, не жалея сил, медленно, осторожно, то и дело отступая и все же продвигаясь вперед, пробивать в печать эти хоть и усеченные, но необычные по самой своей задаче (информировать людей о том, что хранится в архивах) для тяжелого воздуха конца 40-х годов справочные издания.

Именно потому, что этот дрожащий и мигающий факел все время передавался из рук в руки, стало возможным удивительное по быстроте осознание новых общекультурных задач и возможностей в 1953-1954 годах. Первыми здесь были тогдашние руководители Отдела рукописей библиотеки. К тому времени в ежегоднике «Записки Отдела рукописей» был образован раздел, сообщавший о новоприобретенных документах. Редакторам «Записок...» было чем гордиться - такой скорой (с разрывом всего в два года...) и систематической информации не было ни в одном отечественном архивохранилище. Руководящие сотрудники этого отдела оказывались более других внутренне готовы к тому, чтобы сформулировать наиболее острые, актуальные проблемы перестройки взаимоотношений архивов с обществом. «Архивохранилища, - писали они, -должны считать непременной своей обязанностью предоставление материалов исследователям. Деятельность архивов должна быть активной, направленной в сторону читателя, исследователя. Осуществление этой важной функции архивохранилищ требует наличия высококвалифицированных кадров, хорошо знающих фонды, могущих провести консультации и дать справки по составу фондов. Нужно организовать копирование документов по заказам читателей с широким использованием современной техники фотографии и микрофильмирования, пересылать документальные материалы и их копии для использования научными работниками на периферии. В архивах хранится множество материалов, совершенно еще не раскрытых и не приведенных в доступное для исследователя состояние. В центральных архивах Министерства внутренних дел СССР, где проводилось в последние годы описание фондов, сплошь и рядом описи не раскрывают содержания материалов, а каталоги не составляются. Все дело нередко ограничивается описанием документов с целью учета и хранения, а не использования. Часть описей не выдается читателям без всякого к тому основания...»[5]. Авторы письма предлагали созвать «широкое совещание научной общественности для обсуждения вопроса о постановке архивного дела и мерах его улучшения». По этому письму и было принято важнейшее постановление - о передаче архивов из системы МВД в ведение Совета Министров. Авторы письма, как шутили тогда, сняли с работников государственных архивов погоны.

Быстро создать справочный аппарат было, конечно, невозможно. Но тогда сделали то, что было возможно, - доступ к материалам в течение второй половины 1950-х годов был открыт гораздо шире, чем во все последующие годы, и это сразу резко двинуло вперед прежде всего работу тех, кто занимался историей советского общества. Спустя почти тридцать лет, на одном из заседаний в начале 1987 года, литератор, пишущий на исторические темы, вспоминал: «В 1959 году в читальном зале архива ИМ Л мог работать любой беспартийный исследователь». Выдавались в читальные залы документы из архивов, необработанных или обработанных в первом приближении; выписками из документов, сделанных в те годы, гуманитарные исследования питались еще долгое время после того, как доступ к рукописным материалам вновь сузился.

Годы, когда началось это сужение, на памяти у многих ныне действующих соотечественников.

Это был рубеж 60-70-х годов, когда уже ощущалась остылость воздуха, наползающее безвременье. Но, как почти всегда бывает в общественной жизни, разные процессы шли одновременно - параллельно или в различных направлениях, вровень или обгоняя друг друга. Шлюзы общественной памяти широко открылись именно тогда, когда створки ворот архивохранилищ уже начали сходиться.

 

3

 

Это были годы, когда в отечественные архивохранилища потоком потекли материалы наших современников - стали сказываться результаты фундаментальных общественных процессов. Со страниц рукописных документов, поступавших в архивную группу ОР ГБЛ на экспертизу, послышались голоса ранее неслыханные, пребывавшие в забвении. «От времени до времени мимо нашего окна проходила женщина лет 50 в белой косынке, с лицом редкой красоты. Она останавливалась у домов и просила «Христовым именем». Ей подавали кусок хлеба или пару вареных картошек, она кланялась и шла дальше. Это была Екатерина Александровна Львова, урожденная Завалишина, внучка декабриста. Жила она в маленькой избушке на окраине Козельска, не имея никого из близких, кроме двух верных собак. Все вещи, привезенные из Петрограда, были проданы. Остался один бинокль. Пройдя однажды к Екатерине Александровне, я увидела, как она, близорукая, в этот бинокль рассматривает внутренность топящейся русской печки, чтоб не опрокинуть горшочка с кашей.

С Козельском ее связывала близость Оптиной пустыни».

Это описывала жизнь в Козельске начала 1930-х годов Татьяна Александровна Аксакова, дочь замечательного генеалога Александра Александровича Сиверса, - в своих воспоминаниях, начатых ею в 1952 году в Вятских Полянах... (Об этом сочинении, попавшем в Отдел рукописей в 1970 году и оказавшем на меня, как, видимо, на многих, его читавших, огромное воздействие, я рассказала вскоре, еще при жизни Т.А.Аксаковой- Сивере, в «Комсомольской правде», затем -на страницах одной из своих книг, в большой мере именно этими мемуарами и вызванной к жизни; это обрадовало ее - она писала, совсем не веря, что услышит отклик, и даже печатный).

Тогда было время воспоминаний. То, о чем молчали долгие годы, и не только молчали, но нередко старались забыть сами люди, а печать и подавно, теперь всплывало со дна памяти, становилось темой для рассказов очевидцев.

У многих на памяти годы, когда отечественные литераторы оборотились вдруг к старикам. Девяностолетняя старуха Марфа, описанная в 1957 году Юрием Казаковым, была едва ли не первой среди потянувшихся чередою своих литературных ровесников. Это в основном были герои той прозы, которая названа была наскоро и небрежно «деревенской» да так под этим именем и осталась. Внимание к миру российской деревни, до этого на десятилетия заброшенной и обществом и литературой, было справедливо и оправданно - литературно и Общественно.

Но примечательной фигурой общественного быта 1960-х годов - примечательной, внесшей свою лепту в культуру и при этом ушедшей незамеченно - был иной старик, чем тот, который снова и снова появлялся на страницах романов и повестей: другого происхождения, другого образовательного ценза. Правда, и среди них, вернувшихся из далеких мест в большие города своей полузабытой молодости, больше было женщин -как и сказано в строчках, многим запомнившимся: «Старух было много, стариков было мало. То, что гнуло старух, стариков ломало». Но были, были несрубленные и несломленные. Наново обжившись, они сели за письменные столы (у кого-то уцелели и собственные, еще отцовские), стали писать - это все они умели, и не хуже тех, кого учат писательству в специальных институтах, это им было делать, видимо, легче и приятнее всего. Они стали описывать такие факты - и дореволюционной и пореволюционной поры, - какие к тому времени уже и неоткуда было почерпнуть, кроме как из их добросовестных, прошедших редактуру, с очень умеренной авторедактурой сочинений. Едва ли не в первую очередь эти сочинения поразили меня тогда своей речью, уцелевшей, не сдавшейся, не подчинившейся полугазетному обиходу. Может быть, дело было еще и в том, что авторы их отсутствовали, пока этот обиход складывался? Георгий Адольфович Леман-Абрикосов... Его «Воспоминания», написанные в 1963 году, составляли всего 79 машинописных страниц. Но какая самостоятельность мысли, твердость духа вставала с этих страниц, где описывался Московский университет начала века, храм Христа Спасителя в 1918 и 1919 годах, патриарх Тихон, профессор Г.И.Челпанов, тогдашние кружки московской интеллигенции! .. Это был один из известных издателей тех лет. Издательство «Леман и Сахаров» печатало русских философов. Сведения об этом человеке обрубались началом 1920-х годов. Неужели он жив? Очень хотелось встретиться с ним. Многократные телефонные переговоры, неприветливый, недоверчивый тон. «Зачем вам нужно встретиться со мной? - Просто увидеть вас, поговорить. У меня нет никакого специального дела». Он назначил встречу не дома, а в научных залах библиотеки. У белой колонны стоял старик с длинной, черной с проседью бородой, острым, недобрым взглядом следил за окружающими - ждал, кто же к нему подойдет.

Когда мы (с А.П.Чудаковым) подошли, он разглядывал нас долго и настороженно.

Он рассказывал о Бердяеве, о его разговоре с одним из видных тогдашних деятелей поздней осенью 1922 года, тогда же, перед отъездом, и пересказанном им Леману, своему издателю. Старик умолкал, сумрачно глядел в упор. В глазах его застыла непримиримость - он не простил отнятой жизни. «Я хотел быть вторым Сытиным», - сказал он, и голос его дрогнул. Он слегка взмахнул рукой в сторону востока, туда, где с середины 1920-х годов в течение двух с лишним десятилетий сгорала его жизнь, предназначенная - это было видно и теперь - для реализации огромных ресурсов предприимчивости, обращенной на благо просвещения своего отечества, на благо культуры. Он родился в 1887 году - жизнь его была перерублена в момент наибольшей полноты сил и ясности дальнейшего пути. «Я шел однажды по Знаменке и видел, как скалывали с фронтона библиотеки черные буквы «На благое просвещение». И я плакал, - сказал он сурово. - Почему, зачем? Что может быть прекраснее, выше, значительнее этих слов?» Недоуменно и горестно смотрел он мимо нас, твердо сжав рот. Ответа он ни от кого не ждал.

Полтора года спустя он погиб - случайно, на одной из пригородных платформ, то ли выходя из двинувшейся электрички, то ли переходя на ходу из вагона в вагон, - мне рассказала об этом Татьяна Васильевна Розанова, дочь В.В.Розанова. В те же годы она не раз приходила в Отдел рукописей в сопровождении своей приятельницы А.Д.Улухановой-Богословской. Маленькая, сухонькая, живая, портретно похожая на отца, она писала тогда о нем воспоминания и спрашивала - стоит ли их расширять? И торжественно принесла потом эту расширившуюся рукопись, где тонким и точным пером было вписано множество деталей жизни русского общества первых десятилетий века, очерчены судьбы десятков людей, внесших свою лепту в культуру. И это ее сочинение, точно так же как воспоминания Лемана-Абрикосова, читали - в наш век миллионных тиражей - два-три десятка человек, посетителей Отдела рукописей...

Тогда мы думали только о том, как все это собрать и сохранить. Именно успеть собрать - важнее задачи для архивохранилищ страны тогда не было, хотя далеко не все архивисты это понимали. Если есть у деятеля культуры обязанность перед временем, то именно в этом она тогда и была - взять на хранение, не дать погибнуть. Как мы тогда спешили! На глазах уходило из жизни целое поколение - с неповторимым культурным обликом, ценность которого для истории нашего общества еще до конца не осознана и до сих пор. Все же нередко мы успевали разыскать их, встретиться, договориться о передаче материалов, душевно привязаться к этим людям - чтобы вскоре их потерять. Некоторых удавалось и побудить к воспоминаниям.

Но время менялось, и хотя пишущие люди печатным словом стремились помешать переменам к худшему в архивохранилищах и настаивали на значении исторической памяти для жизни общества, но в разных кабинетах все чаще раздавались голоса: «А зачем?» и «Где хранить?» И в Отделе рукописей ГБЛ, с которого брали пример рукописные отделы библиотек и музеев всей страны, вместо твердого правила, неукоснительно внедрявшегося на протяжении четверти века преемницей П.А.Зайончковского, С.В.Житомирской: «Дать читателю все, что можно дать», - теперь в полный голос зазвучало: «А надо ли это выдавать читателю?» Слово «читатель» было для такого дела удобнее, чем «исследователь»: неизвестно, собирается ли он исследовать, - может, просто читает, невесть зачем...

Поскольку в книге своей я призывала читателей к доверию архивохранилищам, доказывая, и не без оснований, что передача на государственное хранение - лучший способ сохранить ценные документы, то почувствовала вскоре моральную обязанность выступить - и тоже в широкой печати - против тех ограничений, которые резко усилились в некоторых архивохранилищах в конце 70-х - начале 80-х годов. В статье «О бумагах и рукописях» пошла речь о самой процедуре записи в читальные залы архивов.

...Первые месяцы каждого года по всей стране, в самых разных учреждениях пишутся бумаги одного и того же образца. Пишутся на бланках, подписываются руководителем, иногда визируются второй подписью. Одновременно в сотнях уже однородных учреждений эти бумаги принимаются, рассматриваются, получают резолюцию руководителя данного учреждения и подшиваются или прикладываются к делу того, кому они выданы.

Эти бумаги - так называемые отношения в архивы. Состоят они обычно из немногих строк: учреждение просит предоставить своему сотруднику право работать с нужными ему материалами в том или ином архивохранилище.

Отношения предъявляются работникам читального зала. Заметим сразу - значительная часть подателей сего делает это не первый и не второй раз, они посещают архивы много лет подряд. С другой стороны, в большинстве архивохранилищ, по счастью, нет текучки кадров, и потому те, кто принимает эти бумаги, в течение десяти, а то и двадцати лет знают многих предъявителей лично: те и другие вместе менялись, выразимся поделикатнее - взрослели, одни - выдавая рукописи, другие - склоняясь над ними за столом в читальном зале, вчитываясь в трудные почерки.

Многие из читателей получили за это время ученые степени кандидатов и докторов наук, но в январе каждого года они приносят в родные стены бумагу, удостоверяющую их личность и их неизменное желание работать с архивными материалами.

Зачем же нужны эти ежегодно обновляемые отношения? Почему недостаточно личного заявления с просьбой самого научного работника дать ему возможность работать над материалами архива в связи с такими-то и такими-то его исследовательскими нуждами? Предполагается: во-первых, чтобы удостовериться, что человек действительно служит в этом учреждении. Но ведь всякий пришедший в архив заполняет анкету, где пишет, какое учебное заведение окончил, какую ученую степень имеет и где работает; он представляет паспорт и диплом для получения пропуска в архив - не достаточно ли этих двух документов, чтобы поверить остальным сведениям без документальных подтверждений? Если к тому же личное дело давнего читателя распухло за долгие годы его работы в этом читальном зале?

А если, скажут нам, человек работает не в научном учреждении? И если он впервые переступает порог архивохранилища? Кто же, как не место его службы, гарантирует нам, что он не порвет, не испачкает рукопись, не унесет ее с собой?

Но нетрудно ответить и на этот вопрос: во-первых, в архивах, как и в библиотеках, существуют правила работы, с которым знакомят вновь прибывшего читателя и просят поставить свою подпись, свидетельствующую, что он с ними ознакомился; во-вторых, в читальном зале все время находится дежурный сотрудник, который должен сделать замечание, а то и внушение читателю, если заметит плохое обращение с рукописью. Наконец, у входа в архив стоит милиционер, который готов помешать злоупотреблениям. Есть меры административного наказания, имеющие отношение только к взаимоотношениям читателя с данным архивом, и каждый архивист подтвердит, что почти не бывает случаев необходимости сообщить нечто по месту работы читателя. Вообще все мы хорошо знаем, что от самых разных случаев нарушений, злоупотреблений и прямых преступлений никогда не служила гарантией справка с места работы ...

Чем дальше занятия человека в архиве от его рабочего плана, чем в большей степени они - результат его личной инициативы, его стремления заняться архивными разысканиями в свое личное время - не важно, осуществление ли это его профессиональных интересов во внепроизводственной сфере или реализация интересов любительских, далеких от основной профессии, - тем более странным выглядит неизменный на протяжении ряда десятилетий порядок его записи в архив.

Человек, посвящающий свободное время, скажем, занятиям историей родного края, должен прийти в свое КБ и сказать заведующему: «Подпишите мне, пожалуйста, отношение в областной архив». И, вполне возможно, услышит вопрос: «А чего тебе там делать?» - «Да вот то-то и то-то». Но какое отношение имеет какая-либо администрация к желанию человека проводить, скажем, свой отпуск не на теплом море, а в читальном зале архива?

Не случайно упомянуто об отпуске. Сейчас ситуация такова, что люди, находящиеся на нормированном рабочем дне, практически лишены возможности заниматься в архивах - почти все архивохранилища, от центральных до городских, два или три дня в неделю закрываются в 17-18 часов и не работают в субботу и воскресенье. Таким образом, только те исследователи, у которых тема архивных занятий включена в план работы их учреждения, могут приходить в архив в любое удобное для них время. Между тем в архив не заскочишь на часок - и для серьезной работы люди ждут своего отпуска ...

И многочисленные в последние годы дискуссии о проблеме досуга, о наиболее полноценном использовании заметно увеличившегося за последние десять-пятнадцать лет нашего свободного времени будто обтекают такую важную сферу духовной жизни общества - кладовые нашей культуры, нашей истории.

- И не нужно! - воскликнула наша собеседница, ответственная сотрудница Главного архивного управления. - Не нужно архивам удлинять часы работы! Не нужно по субботам и воскресеньям! Читателей же нет - залы будут пустые!

А через десять минут, когда разговор наш ушел к трудностям допуска читателя к работе, все к тем же «отношениям», собеседница уже говорила, не заботясь о непротиворечивости своих высказываний:

- Ну, всем ворота открыть мы не можем...

Как пагубна роль риторических формулировок в нашем общественном быту! Как только мы заговаривали в последние годы с ответственными лицами о проблеме приближения архивного документа к исследователю - сразу возникала метафора дверей, распахнутых настежь.

Но вот наступает время летних отпусков и человек хочет прийти наконец в архив с бумагой. Человек, не добивающийся никаких выгод и материальных льгот, уже на неопределенное время попал в положение просителя - сначала хлопоча о бумаге, потом хлопоча о записи в читальный зал, потом - о выдаче ему документов.

... Но почему архивист ведет диалог не с читателем, а с безмолвной бумагой и, когда ему кажется, что одна бумага (отношение с формулировкой темы) не стыкуется с другой (заполненное пришедшим в архив человеком требование на выдачу таких-то документов), он посылает читателя за новой бумагой -чтоб там была записана тема, ближе стоящая к просимому документу... Сам читатель, с его кругом запросов, интересов, потребностей, остается фигурой пассивной. Его активности не ждут; напротив, ее нередко пресекают, сурово указывая не читателю, а именно просителю, что его запросы выходят за границы избранной им темы.

Активность его в ситуации «читатель - архив» может проявиться на этой ранней стадии главным образом в одном - в добывании требуемых бумаг. Мобилизуются свойства личности, никак не связанные со способностями человека к исследовательской работе вообще, работе над архивным документом в частности, — те, что определяют обычно словами - «он пробивной», «из-под земли достанет, что ему надо». Когда же перед работником архива появляется человек, который очень хорошо знает, как работать в архиве и какие именно он хотел бы посмотреть документы, но довольно плохо умеет раздобывать бумаги о том, что ему нужны именно эти документы, - он оказывается в слабой позиции. Без него и за него решают, какие материалы он будет изучать, а каких ему не выдадут. В лучшем случае он получит все то, что попросил, в среднем - менее того, в худшем - много менее, в наихудшем - ничего. Так что же, спросят нас, - больше ему, что ли, давать, чем просит? Но что же чудовищного, возразим мы, в таком предположении?

...Небезынтересно было бы между тем опросить исследователей, часто ли они слышали от работников архивов такое: «Хорошо бы вам еще этот фонд посмотреть, если временем располагаете, - у нас его очень редко просят, а там, кажется, могут быть интересные находки!»

Один ленинградский ученый, сам - работник крупной библиотеки, «для себя» же много занимающийся генеалогией, высказался в нашем с ним разговоре на тему этой статьи неожиданно, но, на наш взгляд, небезосновательно: «Скажите, да чем так гордятся, когда делаются вдруг открытия в архивах, хранящихся по сто лет? Ведь это значит, что эти архивы плохо знали исследователи, а в этом вина в первую очередь архивистов - они их или вовсе не выдавали, или, во всяком случае, не продвигали к читателю, не пропагандировали!»

«Мне кажется, что в книге отсутствует весьма существенный раздел о доступности - недоступности архивов, о процедуре попадания читателя в них, - писал мне читатель из Сыктывкара. - Скажем, я хочу разыскать метрическую запись о рождении моего деда (прадеда), относительно которого -помимо фамилии, имени, отчества, года рождения, губернии рождения - я ничего не знаю официально-значимого. Могу ли я рассчитывать, что если я решусь провести свой отпуск за сим занятием, то меня допустят к соответствующей части архива Тамбовского (Рязанского) облзагса за 1840-1870 годы? На каких условиях?» «Предположим, - писал другой читатель, - я имею намерение сдать свой личный архив в фонд некой библиотеки. Смогут ли мои дальние потомки работать над его материалами?» Действительно, думала я, у кого и о чем будут брать они отношение?.. Сантехник из Владимирской области, житель деревни Вахромеево, объезжал на велосипеде исчезающие деревни, подбирал документы начала этого века на месте разобранных изб. Отношение в областной архив, столь нужный ему для его бескорыстных розысков, он достать ниоткуда не мог.

Существуют стереотипные возражения: «Если всех пускать в архив, от рукописей ничего не останется!» Но угроза эта - мнимая. Прежде всего потому, что все - не пойдут. Архив ни в коем случае даже не приблизится к библиотеке по числу читателей. Не менее важно другое. Много лет проработав в архивах и как сотрудник и как читатель, свидетельствую: множество архивных дел («единиц хранения») никто никогда не брал в руки или брали за все время существования архива один-два читателя. Для кого же мы их храним? Вот о чем надо задуматься архивистам, и этот вопрос никак не должен заслоняться вопросами о сохранности, температуре и влажности в хранении и даже о вычислительной технике. «Но как же так - человек придет в архив без отношения, прямо с улицы?..» Но сколько того, что казалось неотменяемым, отменилось на наших глазах!

 

4

 

Каким же образом возникла сегодняшняя ситуация в архивах? Каковы были ее пружины? Попробую описать ее изнутри, засвидетельствовав то, что происходило в служебных комнатах архивохранилищ.

Первые предвестия будущего кризиса появились уже в конце 60-х годов и связаны были, как ни странно это покажется, среди прочего и с явлениями биологического характера ...

Покидало свои рабочие столы состарившееся поколение - то, чье служебное рвение воспитывалось в трудных общественных условиях. Но зато было у этого поколения одно по крайней мере преимущество: оно застало время, когда в отделах рукописей, архивах, музеях работала - «в штате!» - научная интеллигенция высокого разбора. И вспомогательная, на потребности науки главным образом ориентированная роль архивохранилищ была тогда очевидной именно в силу того, что среди этих архивистов - и руководителей и рядовых служащих - были люди большой, как сказали бы сейчас, а тогда говорили без лишних эпитетов - просто науки.

Прошли годы, и изменились, решительным образом изменились штаты тех учреждений, о которых ведется здесь речь.

Как воздух из пробитого днища перевернувшегося баркаса, ушла наука из музеев, библиотек, из государственных архивохранилищ. Сегодня трудно вообразить, глядя на фотографию 20-х годов, что эта группа известных ученых - тогдашний штат Исторического музея. А побывав на заседании Ученого совета Государственной библиотеки имени В.И.Ленина, никак не подумаешь, что, скажем, в 1942 году в этот совет входили академики С.Л.Соболев (выдающийся математик), А.Е.Ферсман, член-корреспондент Академии наук А. И. Яковлев, заслуженный деятель искусств И.Э.Грабарь...

В середине 60-х годов заведующая читальным залом Отдела рукописей Галина Федоровна Сафронова, девчонкой пришедшая в отдел при Петре Андреевиче Зайончковском, его наставлениям свято следовавшая, при появлении иногороднего читателя бегом бежала в хранение с его требованиями, просила хранителей поскорее подобрать рукописи - сейчас же, не позже чем через полчаса, пока он посмотрит описи и каталоги, чтобы десяти минут не потерял приезжий человек... («Подбирайте поскорей - он уже в зале сидит!») Прошло десять лет - и уже во всеуслышание повторялось брошенное одной из сотрудниц, слободским разговорцем отдающее присловье: «читатель - перебьется, наука - подождет!» А присланная в отдел дирекцией в 1976 году новая заведующая, А. П. Кузичева, разбирая в начале рабочего дня читательские требования, впрямую, не обинуясь, спрашивала сотрудников: «А под каким предлогом мы можем ему отказать?» или: «А почему это не в спецхране?» Сейчас ее имя можно встретить в «Книжном обозрении» под статьями о писателях, доступ к которым она с таким рвением закрывала.

И было сказано: «У нас такое же учреждение, как любое другое. Обучить нового сотрудника можно в течение месяца. Опыт здесь не имеет никакого значения». Ей и правда все равно было, каким делом руководить. Тип этого руководителя, укоренившегося, то есть пустившего глубоко свои корни в нашу жизнь, в последние десять-пятнадцать лет, всем соотечественникам слишком хорошо известен.

Но еще раньше, в середине 70-х годов, раздались слова начальственного недоумения - непосредственно из тогдашней дирекции библиотеки:

- А почему, собственно, вы так много комплектуете, если у вас не хватает штатов? Это не аргумент - что, мол, иначе документы погибнут. Да разве вы можете отвечать за все гибнущие документы?

И кое-где уже стали «чистить фонды» -заново проводить экспертизу уже приобретенного и, хуже того, чистить каталоги... Если раньше карточки вливали, то за последние несколько лет из каталога Отдела рукописей ГБЛ тысячи карточек были вынуты, а большая часть описей под замок.

Но зато все громче, все патетичнее говорилось о сохранности фондов. Пути же сохранения были такими: своевременно реставрировать (спорить невозможно), хранить при нужной температуре и влажности (согласимся без промедления) и - меньше выдавать читателям.

- Посмотрите, сколько раз выдавалась эта рукопись! - говорят, потрясая листом использования с десятками подписей. Но спрятать рукопись, которую часто спрашивают, - это пути антикультуры, а не культуры. Культурная норма - эту всем нужную рукопись публиковать.

 

5

 

Все больше нарастает сегодня этот самодовлеющий пафос сохранения документа - кроме прочего, на наш взгляд, по ложной аналогии с сохранением памятников архитектуры.

Но сохраненное здание - вот оно, у всех на виду. Разрушающееся - служит плохим примером, а реставрированное (если реставрировано с пониманием дела) - сразу начинает воздействовать и на эстетическое чувство и на нравственное: «Заботимся о своем достоянии, помним о прошлом» и т. д.

А сохраненная рукопись?

Во-первых, надо как минимум, чтобы стало известно о ее существовании в таком-то архивохранилище. Нужна печатная информация: экспресс-информация о ее поступлении туда-то, печатные, то есть тиражированные, описи (а не машинописные, в двух экземплярах существующие, а в некоторых хранилищах, как видим, обе под замком) фондов обработанных.

Во-вторых, надо, чтобы она была доступна тому, кому нужна.

В-третьих же, если рукопись нужна многим, ее нужно публиковать.

Эти три условия никогда не выполняются сейчас в полном наборе. А без этого гордиться сохранностью рукописи - бессмысленно. Недоступная изучению, печатному воспроизведению рукопись из культуры выпадает - пора отдать себе в этом отчет. Сегодня уже нельзя подходить к архивам только под знаком вечности.

Необходимо трезво отдать себе отчет и в том, что сегодня интенсивность освоения источников разительно не соответствует гигантскому наличному фонду рукописных материалов, которые были сохранены, нередко в тяжелейших условиях (а также и соз даны - с огромным риском для жизни и свободы, как писавшиеся в довоенные и послевоенные годы некоторые дневники и мемуары), самоотверженными усилиями многих наших соотечественников, наделенных высоким историческим сознанием. Настает время решительно ускорить освоение этих законсервированных, в духовной жизни современного общества не участвующих, в точном смысле хранящихся под спудом источников света...

...Вспоминая о своих поездках к отцу во Владимир в начале 30-х годов, Татьяна Александровна Аксакова рассказывала в своих мемуарах о дружбе его с Константином Ипполитовичем Ровинским, «внучатым племянником известного собирателя русских гравюр, народных картинок и орнаментов сенатора Д.А.Ровинского. (...) Несколько лет спустя мой отец снова встретился с уже овдовевшим К. И. Ровинским в Тарусе, где они вместе переносили тяготы военного времени. Почувствовав приближение смерти, Константин Ипполитович передал отцу разрозненные тетради и листки своих воспоминаний. Отец похоронил этого милого человека на берегах Оки и сберег его записки. Накануне своей смерти в 1954 году, будучи уже в полусознательном состоянии, он вдруг совершенно твердо сказал мне: «Танюша! На верхней полке лежат тетради знакомого тебе по Владимиру К. И.Ровинского. Прошу тебя, если будет возможность, приведи их в порядок и передай куда следует».

Спустя полтора десятка лет, в марте 1970 года, Т.А.Аксакова записывала в дневнике:

«Теперь моя жизнь проходит под флагом «Воспоминаний Ровинского», которые я по завещанию моего отца привожу в порядок. Пятнадцать лет большая связка маленьких листочков (их больше полутора тысяч), исписанных мелким, иногда неразборчивым почерком, находилась без движения в Москве у Шереметьевых. Когда я переехала в Ленинград, я затребовала эту связку к себе и с первого взгляда поняла, что воспоминания эти представляют собою большую историческую ценность. Они охватывают период русской истории с 1880 по 1916 год и написаны с предельной правдивостью и большим знанием тех вопросов, которых автор касается (а касается он очень многого!), и прекрасным языком. (...)

Когда я более или менее точно разобрала 1500 листочков (Ровинский писал в военные годы, будучи в ссылке, на чем попало - на телеграфных бланках, на старых детских книжках), я поняла, что в таком виде их сдать «куда следует» невозможно, и решила переписать весь этот прекрасный труд на машинке, позволяя себе местами сделать небольшие редакторские поправки».

И весь этот труд, теперь уже как бы двойной - и автора мемуаров и свой собственный, - Аксакова передала в Отдел рукописей ГБЛ вслед за своими воспоминаниями. Список воспоминаний наших недавних современников, принятых отделом на хранение в 1960-е - первой половине 1970-х годов, насчитывает десятки замечательных произведений мемуарной литературы XX века. Зададимся же вопросом: неужто все они лишь для того старались, чтобы их прочли в этом веке лишь один-два архивиста, и то по долгу службы?

Вернусь напоследок еще раз к 1965 году. В тот год передавались в Отдел рукописей материалы Павла Сергеевича Попова, исследователя русской литературы, друга и прижизненного биографа Михаила Булгакова. И среди этих материалов - сохраненный им машинописный экземпляр романа «Мастер и Маргарита»... Помню эти синие буквы бледной машинописи. Помню вечерние часы в отделе - наедине с рукописью, до оценок читателей и критики, до разговоров и споров, - помню это жгучее ощущение переворачивающего душу события. С первых же минут чтения страницы толстой рукописи переставали быть плоскими, углублялись - происходило почти то самое, что описано в «Театральном романе»: не страница, а «как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет, и движутся в ней же самые фигурки, что описаны в романе». Это была не коробочка сцены, не свет рампы, грезившийся драматургу. На странице был свет дня, «солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо». На Патриарших прудах сидели на скамейке трое, вели потрясающую, неслыханную беседу.

Через год роман уже печатался в журнале «Москва», книжки журнала рвали из рук. А в Отдел рукописей Библиотеки имени В.И.Ленина в это же время поступал архив писателя - его передавала Елена Сергеевна Булгакова. Автору этой статьи выпало обрабатывать этот архив, делать его научное описание, потом вместе с другими коллегами убеждать в течение нескольких лет разные инстанции в необходимости рассказать в отечественной печати о биографии писателя и о его архиве; но это уже другая история.

И совсем особая тема, относящаяся уже к тем самым годам, в которые застой в разных областях нашей жизни обнаружился в полной мере, эта история о том, как разобранный и обработанный архив, имеющий подробную опись, отраженный в печатном обзоре (моя статья «Архив М.А.Булгакова», опубликованная в 1976 году, составила одиннадцать с половиной печатных листов), оказался под замком. С начала 1983 года в течение четырех с половиной лет к нему не допускали ни одного исследователя. В 1986-1987 годах, ведя, так сказать, арьергардные бои, администрация отдела отказала редакциям нескольких литературных журналов в возможности сверить по рукописям публикации писем и произведений Булгакова. Издательство «Советский писатель» без обращения к рукописям вынуждено было печатать «Пьесы» Булгакова (1986), хотя рукописи эти хранятся в десяти минутах ходьбы от него. К тому времени администрация Отдела рукописей давно уже утратила представление о вспомогательной роли архивистов по отношению к науке - она главенствовала, господствовала.

Киновед Юрий Цивьян рассказывал, как он в течение нескольких лет добивался права на изучение (или хотя бы ознакомление!) с рукописью киносценария А. Белого по собственному роману «Петербург», составленному около 1918 года... «Разоряя казну, я ездил в командировки в Отдел рукописей, а чтобы ездить было веселее, отдел разнообразил отказы. Однажды рукопись числилась за читателем, чья фамилия среди читателей отдела не числилась. Другой раз читатель нашелся, но рукописи он и в глаза не видел. Как-то раз оказалось, что искомая рукопись ветхая и отдана на микрофильмирование».

После долгих мытарств настойчивому книговеду все же удалось добраться до рукописи Белого. Он читал, а замзавотдела некоторое время наблюдал спокойно, но свидание с рукописью не ладилось (запомнилась досада на почерк Белого, в обычных условиях такой твердый и разборчивый), и это было заметно. Тогда Лосев решил нарушить тишину, казавшуюся ему неловкой. Хорошо помню реплику, которую он повторил дважды:

- Что, интересно?.. То-то!

На этой реплике, дающей пищу для размышлений над неблагополучием в сегодняшней ситуации «архив и современная культура», мы и закончим свои записки.