Культура и техника

В.П.Зинченко

КУЛЬТУРА И ТЕХНИКА

 

Научно - технический прогресс, сменяющие друг друга технологические революции, включая компьютерную, производят существенные и вполне заметные невооруженным глазом сдвиги не только в мире техники, но и во всех сферах социальной жизни, в том числе в мире культуры.

Если несколько десятилетий тому назад развитие общества характеризовалось преимущественно как общественно - историческое, культурно - историческое, социокультурное, то теперь оно характеризуется преимущественно как социотехническое.

Техника весьма энергично проникает в культуру, что находит свое отражение в языке. Появились термины «автоматический перевод», «автоматизация проектирования», «компьютеризация образования», «машинная музыка», «искусственный интеллект» и т. д. За каждым из этих терминов в более или менее явном виде присутствует не только тенденция отождествления культуры и техники, но и, возможно, не всегда отчетливо осознаваемая тенденция замены индивидуальных форм человеческой деятельности стандартными, подмены культуры техникой. Не менее опасными симптомами являются возникновение и распространение технократических подходов к развитию производства, далеко не всегда обоснованное стремление к «безлюдной технологии», забвение того, что забота о человеке должна быть приоритетной целью социально - экономического развития.

Вполне естественной реакцией на это является все обостряющееся внимание к проблеме перспектив человека в эпоху научно - технической революции, появление проектов создания Института человека или призывов к разработке программ «Экологии культуры», «Гуманизации труда», «Гуманитаризации высшего технического образования». В этом же ряду стоит и замысел настоящей книги, отраженный в ее названии.

Противоречие между культурой и техникой было всегда. Иное дело, что острота его восприятия, осознания и переживания была различной в разные исторические эпохи. Приведем наиболее древний пример, принадлежащий А.Швейцеру. Описывая путешествие Будды по Китаю, он рассказывает такой эпизод. Будда увидел крестьянина, который опускался в колодец, зачерпывал воду и поливал свой огород. Будда спросил, почему он не сделает журавль и не облегчит себе работу. На что крестьянин ответил: «Когда человек начинает пользоваться машиной, то сердце его становится как машина». Основанием нынешних противоречий между культурой и техникой является не чья - то злая воля, а реальности сегодняшнего дня, к которым относится необычайная объективная сложность и динамизм развития общества, мира техники и трудовой деятельности. Этот процесс порождает своего рода реминисценции и ностальгию по старым добрым формам культуры. Хорошо известно, что оппозицией культурным воспоминаниям должны быть активные и желательно «культурные действия», а точнее, творческая, созидательная деятельность, имеющая в качестве своего основания как старые, так и новые формы культуры. Только это может быть залогом того, что при трансформации социокультурного мира в социотехнический, которая уже началась и дает огромные приобретения (а еще большие сулит), неизбежные утраты, относящиеся к культуре, станут минимальными. В противном случае социотехнический мир потеряет и «социо» - первую часть своего определения. Это следует подчеркнуть специально, так как не всегда достаточно отчетливо осознается, что развитие культуры является необходимым условием становления и самого социотехнического мира. Небрежение к культуре может превратить его в технократический, что уже проскальзывало в известных проектах создания информационного, постиндустриального, сверхиндустриального или технотронного общества. При этом культура должна рассматриваться не только как среда, внешнее условие или обстановка развития, не как один из серии рядоположных факторов становления социо - технического мира, а как важнейший источник, составная часть и движущая сила, определяющие направление и формы его развития. Не среда, а средство, а возможно, и цель развития. Для подобной оценки роли культуры имеются объективные основания, заключенные в самом существе социотехнического мира.

Неотъемлемой его частью является не только переработка энергии и сырья в промышленную продукцию, в товары массового спроса, но также производство и эксплуатация информации и знаний. В промышленно развитых странах появилась новая форма капитала «ноу - хау» (умения, знания), прогнозирование, интеллектуальный потенциал и т. д. Знания из условий инженерной и научной деятельности превращаются в ее предмет, что требует создания для них не только новых технических носителей и средств предъявления, но и новой технологии обращения с ними, поиска новых форм репрезентации, приведения к виду, удобному для восприятия, понимания и принятия решений. Само собой разумеется, что появление новых форм деятельности со знаниями в свою очередь требует развития новых форм культуры обращения с ними, которые, видимо, должны отличаться от традиционных. При всей новизне возникших задач не следует пренебрегать опытом, сложившимся в традиционных формах обращения и оперирования знаниями.

Важнейшая черта культуры состоит в том, что ее достижения не только сиюминутны. Это всегда наследие, оставляемое впрок. Иное дело, что оно не всегда наследуется. (Б.Пастернак писал, что культура в объятия первого желающего не падает.) Или не сразу находит своих наследников. Отсюда и забота о сохранении и развитии культурного наследия. Такая забота становится тем более актуальной, что противоречия между культурой и техникой зашли достаточно далеко даже в информатике и вычислительной технике. А они ведь наиболее близко связаны с гуманитарной культурой по способам своего развития и функционирования в срав нении, например, с ракетно - космической, лазерной и ядерной техникой, развитие которых затрагивает самые основы существования человечества и земной жизни.

Но как бы далеко ни заходили противоречия между культурой, техникой (добавим, и наукой), они не дают оснований для того, чтобы согласиться с очередным мифом (или теоретической, умозрительной конструкцией) XX века о существовании технической и гуманитарной культур. Мифы время от времени следует развеивать, иначе они превращаются в «архетипы культуры», в «схематизмы сознания» и затем, подобно теоретически сконструированным Фрейдом психоневрозам, распространяются, оседают и обнаруживаются в реальности, оказывая на культуру обратное влияние.

Культура, по определению, едина, универсальна, интегративна. Наука и техника входят в нее в качестве составной части или, точнее, элемента, в котором должно быть отражено целое, то есть культура. Если этого нет, то наука и техника оказываются вне культуры. А последняя, как и бессмертная булгаковская свежесть, не имеет степеней. Оппозицией культуре может быть только бескультурье. Нет культуры второго сорта. Несмотря на простоту и кажущуюся привлекательность, постановка «проблемы двух культур», принадлежащая Чарльзу Сноу, является принципиально ложной. За такой постановкой скрывается чрезмерно большое число степеней свободы в требованиях к каждой из этих культур, что таит в себе серьезную опасность их полной автономизации. Мало этого, открывается возможность дальнейшей трудно предсказуемой дифференциации на виды, подвиды, что равносильно разрушению культуры как целого. Иное дело, что в постановке проблемы двух культур писатель фиксировал реально существующие сложности взаимоотношений и трудности взаимопонимания между математикой, естественнонаучным знанием и техникой, с одной стороны, искусством и гуманитарным знанием - с другой. Именно поэтому предложенное разделение с тех пор (1957) многократно воспроизводится. Последний вариант можно было бы назвать «от двух культур к двум революциям». Сейчас рядоположно, а иногда и в очередь говорится о компьютерной революции и о революции когнитивной, интеллектуальной, то есть о технической и о культурной революциях. Примечательно, что начало каждой из них датируется концом 50 - х годов. История компьютерной революции хорошо известна. Что касается когнитивной, то ее связывают с возникновением когнитивной психологии и с отпочковавшейся от нее впоследствии когнитивной наукой, ассимилирующей сейчас данные многих общественных, естественных и технических наук. Иногда когнитивную науку называют достаточно многозначным термином mind, который означает и разум, и мышление, и психику, и сознание. Эта наука рассматривается как своего рода социологическое, психологическое и естественнонаучное основание информатики и дальнейшего развития вычислительной техники, в том числе и искусственного интеллекта.

Революционность когнитивной науки подчеркивается потому, что она возникла как оппозиция бихевиоризму и всему циклу поведенческих наук, господствовавших в гуманитарной сфере американской науки до 60 - х годов XX века. Вместе с тем считается, что когнитивная наука возникла благодаря влиянию теории информации и кибернетики на психологию и лингвистику, а также благодаря использованию в экспериментальных исследованиях вычислительной техники. Нам важно не столько устанавливать приоритет той или иной революции, сколько фиксировать наличие дискуссий относительно возможных связей и взаимоотношений между ними.

В отечественной науке термин «когнитивная революция» не имеет смысла, так как у нас оппозиция между исследованием поведения и психических процессов не выступала в столь острых формах. К тому же такие направления, как реактология, рефлексология, у нас не пользовались столь широкой популярностью, как бихевиоризм в США. Начиная с конца 20-х годов Л.С.Выготский, С.Л.Рубинштейн, А.Н.Леонтьев и многие другие психологи трактовали познавательные процессы как формы деятельности. Поэтому совершенно не случаен рост интереса к ним на Западе, где активно переводятся и осваиваются работы, относящиеся к культурно - исторической теории психики и сознания, развитой Л.С.Вьтготским и А.Р.Лурия, к исследованиям диалогической природы сознания и теории культуры М.М.Бахтина, к психологической теории Деятельности, развитой А. В. Запорожцем, П.И.Зинченко, А.Н.Леонтьевым, А.Р.Лурия и другими, к теории построения движений и физиологии активности, развитой Н.А.Бернштейном. Если учесть достижения отечественной науки и присовокупить к ним достижения европейской, прежде всего Ж. Пиаже, то время начала когнитивной революции придется отодвинуть на несколько десятилетий ранее[1].

Разделение культуры на техническую и гуманитарную представляет собой кальку с известного противопоставления материи и духа.

Напомним известный тезис о том, что противопоставление материального и идеального за пределами гносеологии является грубой ошибкой. Такой же ошибкой являются онтологизация реальных противоречий, имеющихся между двумя системами знания, и абсолютизация различий в их продуктах (предмет, вещь, инструмент и образ, идея) и способах их получения. Эта абсолютизация в свое время принимала достаточно уродливые формы, когда делили людей на два типа: первосигнальный, художественный, близкий к животному, и второсигнальный, рациональный, собственно человеческий. Потом об этом же говорилось в терминах преобладания коры больших полушарий головного мозга или подкорковых образований; сейчас об этом же говорят в терминах доминантности левого или правого полушария. Правда, следует сказать, что сопоставление художников с животными давно уже не встречается в физиологической литературе.

Не лучшие формы приобретала самоуверенность представителей формализованного, математизированного знания и физикалистской мысли в обладании абсолютным эмпирическим критерием истинности и соответственно в их способности к достоверному постижению любых истин. Нередко этой самоуверенности сопутствовал род презрения к гуманитарному знанию и его представителям. Е.Л.Фейнберг вслед за Ю.А.Шрейдером называет это более интеллигентно - ошибочной уверенностью в «самодостаточности» математизированного знания[2]. Известно, что в грехе, равно как и в добродетели, виноваты обе стороны. Гуманитарии своим оппонентам платили тем же и вполне иронически относились к холостым претензиям математиков, физиологов, инженеров к познанию «всех глубин души человеческой». Ю.М.Лотман справедливо пишет о том, что «культура представляет собой исключительно важный общенаучный объект, причем не только для гуманитариев»[3]. Это значит, что перед лицом культуры все должны быть равны.

Для гуманитарных дисциплин камнем преткновения на пути проникновения в них точных методов всегда было противоречие между повторимостью и единственностью, уникальностью. Сейчас это противоречие все более ощущается представителями наук о природе, которые осознают необходимость обращения к уникальным, неповторимым событиям (скажем, Большой Взрыв). И если гуманитарии черпают опыт выявления повторимости у естествоиспытателей, то последние все чаще обращаются к опыту гуманитариев в изучении уникальных событий и явлений. Не случайно поэтому И. Пригожий и И. Стенгерс пишут о том, что сейчас всякая наука должна быть гуманитарной[4]. И дело здесь не только в том общеизвестном факте, что истоки идей теории относительности, принципов дополнительности и неопределенности лежат в философских и психологических исследованиях сознания. А дело в том, что гуманитарные науки имеют опыт обращения с уникальными явлениями, они учат не просто воспринимать и фиксировать их, а строить образ такого явления, углубляться в него, проникать в его строение и структуру, искать его смысл и не спешить означивать, приклеивать ему словесный ярлык или одевать в «математический наряд». Гуманитарии видят «прелесть недоназванного мира» и до поры до времени довольствуются «неназванными истинами», предметными значениями, смысловыми образами, выполняющими функции концептов и входящими в их мировоззрение. Именно в мировоззрение, а не в понятийный аппарат.

Обсуждая проблему «двух культур», д.Фейнберг пишет: «Основой таких различий оказывается разная по масштабу роль, которую в этих сферах играют дискурсивный, формально - логический, аналитический подход, с одной стороны, интуитивный, внелогический, синтетический - с другой. В действительности они присутствуют в обеих «культурах», но в столь различающихся пропорциях, что это и порождает взаимонепонимание»[5].

И это верно. Трудно лишь согласиться с утверждением автора, что благодаря ЭВМ, компьютеризации сближается структура интеллектуальной деятельности в естественнонаучной сфере и в гуманитарной, в науке и в искусстве. Представления об их близости в культуре присутствовали всегда, как всегда присутствовали в любой сфере человеческой деятельности творческие и рутинные компоненты. Но никем еще не доказано, что время, освобождающееся при перекладывании рутины на компьютер, используется для продуцирования синтетических суждений, озарений, порождения новых образов, изобретения моделей и других продуктов интуиции. Все это достаточно редкие явления (или счастливые мгновения). Они имеют свой инкубационный период, который, возможно, как раз и приходится на время, заполненное рутинной частью деятельности.

Так называемая рутина - это необходимое условие проникновения в предметное содержание деятельности, условие овладения им. Наградой за это может быть свободный творческий акт. А.Блок писал: «Во всяком произведении искусства (даже в маленьком стихотворении) больше не искусства, чем искусства. Искусство - радий (очень малые количества). Оно способно радиоактировать все - самое тяжелое, самое грубое, самое натуральное: мысли, тенденции, «переживания», чувства, быт. Радиоактированию поддается именно живое, следовательно грубое, мертвого просветить нельзя»[6]. О.К.Тихомиров, обсуждая соотношение в деятельности элементов рутины и творчества, предложил представить себе, что будет, если из танца М.Плисецкой удалить, вычесть рутину ...

Спору нет, что ЭВМ вносит существенные изменения во все сферы человеческой деятельности, в том числе и в интеллектуальную. Но насколько они революционны - разговор особый. Во всяком случае, пока нет оснований отрицать это, как нет оснований для эйфории по поводу того, что компьютеризация образования помогает рождать «...Платонов и быстрых разумом Невтонов...».

Хотелось бы лишь обратить внимание на то, что термин «когнитивная (интеллектуальная) революция» является в высшей степени ответственным. Ясно, что революцию нельзя декретировать или связывать ее с теми или иными внешними обстоятельствами, тем более что интеллект является по преимуществу внутренней формой деятельности. Поэтому маловероятно, чтобы интеллектуальная революция могла быть производной от компьютерной революции, то есть от новых технических средств человеческой деятельности, в том числе интеллектуальной, какими бы они совершенными ни были. Спору нет, новые средства берут на себя многие функции, бывшие ранее исключительно прерогативой естественного интеллекта; создают возможность решения задач ранее ему недоступных; создают благоприятные условия для постановки новых целей и новых задач; ускоряют получение результатов и повышают их точность; помогают оперировать не только отдельными данными, но и целыми представлениями, информационными моделями реальности; осуществляют не только информационную подготовку решений, но и предлагают их варианты и т. д. и т. п. Все это уже есть, и не за горами еще более впечатляющие успехи развития информатики и вычислительной техники. Обсуждая вопрос об интеллектуальной революции, вовсе не нужно принижать эти успехи или ставить их под сомнение. Более того, следует зафиксировать, что новые технические средства затрагивают основные компоненты любой человеческой деятельности, каковыми, согласно Гегелю и Марксу, являются цель, средство и результат. Иначе и не может быть, поскольку деятельность в целом - это органическая система, где, как в живом организме, каждое звено связано с другими, где все отражается в другом и это другое отражает в себе все. Поэтому новые средства обязательно модифицируют цели и результаты. Но они же модифицируют и ее предметное содержание, о чем разговор будет далее.

Вернемся к культуре. Чтобы утвердиться в развиваемом положении о ее единстве и ошибочности разделения на две, три и т. д., полезно обратиться к природе противоречий, которые возникают между культурой и техникой. Они, видимо, возникли раньше науки, хотя были зафиксированы с ее помощью. Попробуем посмотреть на эти противоречия не со стороны техники, а со стороны культуры. Не наше дело определять культуру. Это было бы слишком самонадеянно. Укажем лишь, что ее важнейшим признаком является единство материального и духовного. Это как будто несомненно. Но где располагается это единство? Для обсуждения этой проблемы приведем взгляд на культуру М.М.Бахтина: «Не должно, однако, представлять себе область культуры как некоторое пространственное целое, имеющее границы, но имеющее и внутреннюю территорию. Внутренней территории у культурной области нет. Она вся расположена на границах, границы проходят всюду, через каждый момент ее, систематическое единство культуры уходит в атомы культурной жизни, как солнце отражается в каждой капле ее. Каждый культурный акт существенно живет на границах: в этом ее серьезность и значительность; отвлеченный от границ, он теряет почву, становится пустым, заносчивым и умирает»[7].

Положение о пограничности культуры принимается многими, хотя интерпретируется весьма различно. Например, культуру размещают «на границе» природного и социального, индивидуального и надындивидуального. В.Л.Рабинович интерпретирует его как край, предел, пограничье, взывающий к преодолению самого себя[8]. Не отвергая такого рода интерпретаций, попытаемся локализовать культуру на границе материального и духовного. Возможно, это не слишком вольная интерпретация М.М.Бахтина, тем более что при всей «вненаходимости» культуры она еще и вездесуща.

Имеется еще один, возможно, косвенный аргумент в пользу нашего тезиса. Важной психологической чертой личности является то, что она способна к преодолению поля или, лучше сказать, пространства деятельностей, способна к выбору одной из них ИЛИ К построению новой. Власть личности над деятельностью объясняется тем, что она как и культура, располагается «на границе» между материальным (телесным) и духовным ей дано право и возможность разрешать возникающие между ними противоречия. Их раз решение, кстати, осуществляющееся в деятельности, в поступках, - важное условие творчества, в том числе и созидания самой личности. Введение в характеристику личности бахтинского «на границе» не должно удивлять, так как именно творческая личность представляет собой живое ядро культуры. Без нее невозможны ни атомы, ни акты культурной жизни.

Известно, что единство материального и духовного не изначально и не неизменно. Это всегда единство противоречивое, соревновательное, часто обозначаемое как борьба противоположностей. В то же время мы, нередко забывая о единстве материального и духовного, говорим о материальной и духовной культурах как о некоторых самостоятельных сущностях, хотя это не более чем «схематизм сознания». Кстати, не вполне безобидный. Он порождает проблемы вроде тех, как в условиях научно - технического прогресса возможен «вещизм»; почему, несмотря на компьютерную революцию, мало создается «памятников человеческого духа» и т.д.

Известно, что борьба со схематизмами сознания, равно как и с традициями языка, - дело достаточно бесперспективное, поэтому мы далеки от мысли подвергать сомнению или отвергать понятия материальной и духовной культуры. Но нужно всегда помнить, что история материальной культуры - это следствие развития деятельной сущности человека и одновременно эмбриогенез, творчество духовной культуры. Согласно Марксу, история промышленности - это раскрытая книга человеческих сущностных сил[9]. Это и история их становления. Как бы далеко ни идти вспять человеческой истории, мы нигде не найдем человека без сознания, труда и языка, а соответственно и без культуры. А если найдем, то это будет нечто иное. Мы не можем отказать в культуре людям, жившим до Парфенона, лишь потому, что они не знали о его существовании. Оставим для размышления вопрос, можем ли отказать в культуре нашим современникам, не знающим о его существовании.

Вернемся к противоречию между материальным и духовным. Когда начинает побеждать одно, культура, находящаяся «на границе», как бы начинает поворачиваться лицом к другому (я ее сознательно персонифицирую), благодаря чему далеко зашедшее противоречие начинает преодолеваться. Вступает в силу своего рода защитный механизм культуры. Именно этот механизм, важнейшей составляющей которого является приглашение к диалогу, послужил толчком к преодолению потребительского отношения к природе. Здесь культура расположилась «на границе» природного и социального, подняла свой голос в защиту первого, благодаря чему возникла проблема защиты, охраны природы. Экология превратилась в глобальную проблему современности.

Аналогичным образом возникли проблемы безопасности и охраны труда, сохранения здоровья и развития личности трудящихся. Здесь культура расположилась «на границе» индивидуального и надындивидуального, благодаря чему стал строиться корпус наук о трудовой деятельности.

Становится все более и более актуальной эргономическая проблематика, связанная с тем, что контакты между человеком и техникой вовсе не всегда характеризуются удачным термином «высокое соприкосновение»[10]. Это, скорее, цель, а не исходная точка подобных контактов. Сама ее постановка говорит о неблагополучии. Противоречие между человеком и техникой зашло настолько далеко, что культура стремится занять место «на границе» между ними. Достижение этой верно поставленной цели становится задачей не столько технической, сколько социальной. Создание новой техники и технологии начинает выступать не только как техническая, но и как нравственная проблема. Ведь проектант новой техники создает ее для других и потому не должен считать себя эталоном или «мерой всех людей».

Этот последний пример возвращает нас к вопросу о природе противоречий между культурой и техникой.

По существу, проблема «культура и техника близка к классической философской проблематике соотношения предмета (вещи) и идеи, чувственного и рационального. В истории диалектики мы можем найти немало аргументов в пользу того, что чувственное и рациональное не две ступени в познании, а два момента, пронизывающие его во всех формах и на всех ступенях развития. Еще Платон в «Меноне» говорил о том, что чувственность охотится за идеями, чтобы быть чем-то определенным, а идея охотится за чувственностью, чтобы реально осуществиться.

Но одно дело теоретическая аргументация, другое - практика. Противопоставление чувственного и рационального, предмета и идеи воспроизводится снова и снова на новом материале. Источником этого противопоставления является то, что от рацио, от идеи нет прямого пути к предмету, как нет его и от предмета к идее. Если мы разорвали их в начале нашего рассуждения, то потом уже поздно соединять, и мы никогда в рамках одного логически гомогенного исследования не выйдем к месту, где они слиты. Иллюстраций этому множество. Напомним длящиеся столетиями споры о соотношении социального и биологического в человеке, о соотношении сознания и природных явлений, о соотношении психического и физиологического и т.д. В основе всех этих споров лежит примитивное различение души и тела.

Маркс в свое время имел весьма серьезные возражения против созерцательного материализма, которым сознание «берется вполне натуралистически просто как нечто данное заранее противопоставляемое бытию, природе»[11]. Эти возражения сохраняют свою силу и сегодня. Сознание, психические интенциональные процессы, вообще субъективность, понимаемая в широком смысле слова, то есть как качество не только личное, но и родовое, сверхличное, - все это входит в объективную реальность, данную науке, является элементом ее определения, а не располагается где-то над ней или за ней. В свете такого построения сознание, психические процессы с самого начала привлекаются к анализу не как отношение к действительности, а как отношение в действительности[12]. Сказанное, на наш взгляд, может быть распространено и на явления культуры.

Вернемся к противопоставлению предмета и идеи. Между ними должно быть нечто третье, которое и должно быть найдено в процессе охоты, являющейся образом и символом «пути» и «метода» диалектики у Платона[13]. Это третье одновременно должно было бы быть и предметом, инструментом и идеей, смыслом. В качестве такового, согласно П.Флоренскому, выступает опредмеченный символ или одухотворенный предмет, предмет, в который вложена душа человеческая. Это может быть и сакральный предмет, и произведение искусства, и освященное орудие труда. Священный огонь - это ведь произведение культуры, несмотря на то, что с его помощью могут достигаться вполне утилитарные цели. В этих случаях создание вещи представляет собой воплощение смысла, опредмечивание, проходящее под его контролем. Смысл, идея и предмет слиты в единое культурное образование, элемент второй природы человека, которая должна создаваться «и по законам красоты». Другими словами, в начале человеческой истории создавались не вещи, инструменты отдельно и не идеи отдельно, а произведения и предметы культуры как единство того и другого. Предметы имели и утилитарное, потребительское, производственное значение, а точнее, назначение и культурный смысл. Именно с этим смыслом вполне адекватно понятие материальной культуры. Сакральный символ, который во главу угла ставил П.Флоренский, всего лишь частный случай этого исторического процесса. Такой же частный, как и случай, когда предметы, идеи, смыслы и замыслы перестают составлять тело культуры, выпадают из нее. Ясно, что в обоих случаях «частный» не означает единичный. Он может быть и массовидным.

Опыт истории культуры (равно как и практика бескультурья) свидетельствует о том, что единство идеи и предмета достаточно противоречиво и хрупко. Предметы могут терять свое назначение, утрачивать изначальные смыслы и приобретать новые. Точно так же и идеи, понятия могут утрачивать предметность, терять свое былое значе ние, обессмысливаться и возрождаться пополняясь новыми смыслами. Процессы рас слоения между ними могут приводить к автономизации и к более или менее длительному самостоятельному существованию. Их «охотничий инстинкт» засыпает, между ними обостряются противоречия, что и при водит к онтологизации последних. Примеров этому множество. Термины «вещизм», «массовая культура», «антикультура» - это свидетельство нарушения связей между предметом и смыслом как в процессе его производства, так и в процессе его использования Самое возникновение этих терминов, не говоря о фиксированных в них социальных явлениях (например, легкость и простота с какой «мираж превращается в тираж»),' - симптом неблагополучия в культуре как таковой.

Подобное происходит и с языковой символикой, которая, становясь уникальным и абсолютным средством, например, спекулятивного, догматического, бюрократического мышления, из могучего орудия реального действия с вещами превращается, по словам Э.В.Ильенкова, в фетиш, загораживающий своим телом ту реальность, которую она представляет. Такая же сила слов при слабости мысли свойственна вербализму и интеллектуализму в обучении, когда затрудняется извлечение смысла из значений, высказываний, предложений, текстов. Сквозь последние перестают «просвечивать» предметное содержание, образы, представления, предметные и операциональные значения и смыслы. Вопреки Б.Пастернаку образ мира перестает являться в слове, и вопреки О.Мандельштаму слово перестает быть плотью. Оно становится мертвым и дурно пахнет «ульем опустелым». Такие же явления могут сопутствовать компьютеризации обучения. В качестве иллюстрации подобных нарушений можно привести реакцию нормального (не компьютерно воспитанного) ребенка на сказку - импровизацию, которую ему рассказывал А. В. Запорожец, выдающийся детский психолог. Казалось бы, в сказке многое дозволено. Но, с точки зрения ребенка, оказывается, не все. Итак, сказка. Жил - был доктор. Он знал, что в округе, где он живет, бродят разбойники. Его вызвали больному. Собаки у него не было, и он оставил сторожить дом чернильницу. Пришли разбойники, и чернильница начала на них лаять. Реакция ребенка: чернильница лаять не может. Пусть лучше она фыркает на них чернилами. Это прекрасная иллюстрация наличия у ребенка пусть наивного, но бытийного слоя сознания.

Преждевременная, равно как и чрезмерная символизация мира может привести ребенка к утрате наивного реализма, а взрослого - к утрате предметности его деятельности и всех ее составляющих вплоть до принятия решения, которое должно быть предметным, осмысленным, сознательным и ко всему этому еще и культурным актом. Другими словами, решение должно быть человеческим и ответственным, а не «гибридным» и безответственным. Как раз серьезная психологическая, социальная, техническая - в широком смысле слова - культурная проблема состоит в том, чтобы при любом мыслимом и технически возможном развитии средств информатики, искусственного интеллекта оно человеческим и оставалось.

Таким образом, реальность такова, что научно - технический прогресс, развитие техники оказывает на культуру двоякое влияние - формирующее и деформирующее. За технический прогресс обществу приходится расплачиваться, и нередко, дорогой ценой. Видимо, эта цена может быть уменьшена при гармонизации отношений между культурой и техникой. Этот процесс шел всегда. Идет он и сейчас, но сейчас он протекает весьма болезненно. Попробуем осмыслить причины этого, тогда, может быть, станет яснее, что нужно делать для того, чтобы его ускорить. Основная причина состоит в том, что культуре сложнее обратить свой защитный механизм себе на пользу. Культура терпелива, соблюдает правила хорошего тона и ожидает взаимности. Бахтинское «на границе» здесь не работает. Она не может оказаться «на границе» между собой и техникой, как она оказывалась «на границе» между обществом и природой, индивидом и обществом, человеком и машиной и т. д. Каковы же перспективы культуры? Неужели вновь (в который раз!) возникнет вопрос о ее судьбах? Она ведь слишком многое защищала, причем делала это «во весь голос», а пришел ее черед, и она осталась беззащитной. Если бы это стало так, то это было бы слишком печально. Приведем по этому поводу достаточно оптимистическую выдержку из письма Б.Пастернака О. Мандельштаму: «Финальный стиль (конец века, конец революции, конец молодости, гибель Европы) входит в берега, мелеет, мелеет и перестает действовать. Судьбы культуры в кавычках вновь, как когда - то, становятся делом выбора и доброй воли. Кончается все, чему дают кончиться, чего не продолжают. Возьмешься продолжать и не кончится. Преждевременно желать всему перечисленному конца. И я возвращаюсь к брошенному без продолжения. Но не как имя, не как литератор. Не как призванный по финальному разряду. Нет, как лицо штатское, естественное, счастливо - несчастное, таящееся, неизвестное»[14]. Источник оптимизма состоит в том, что люди если и не твердо знают, то, во всяком случае, чувствуют, что самая верная их защитница - это культура, а самый опасный враг - это бескультурье. К сожалению, это известно и людям крайне далеким от культуры, которые умеют все обращать себе на пользу, даже культуру. Поэтому оптимизм не должен быть бездумным и пассивным.

Обратимся вновь к авторитету Б.Пастернака: «В «Короле Лире» понятиями долга и чести притворно орудуют только уголовные преступники. Только они лицемерно красноречивы и рассудительны, и логика, и разум служат фарисейским основанием их подлогам, жестокостям и убийствам. Все порядочное в <Лире> до неразличимости молчаливо или выражает себя противоречивой невнятицей, ведущей к недоразумениям»[15]. Не то же ли самое происходит с культурой?

Вернемся к персонификации культуры и дополним это персонификацией бескультурья. Культура непосредственна, искренна и скромна, а бескультурье расчетливо, притворно и нагло. Культура бесстрашна и неподкупна, а бескультурье трусливо и продажно. Культура совестлива, а бескультурье хитро, оно стремится рядиться в ее тогу. Причина этого состоит в том, что культура первична, непреходяща, вечна, а бескультурье подражательно, преходяще, временно, но ему, при всем его беспамятстве, больше, чем культуре, хочется в вечность. Культура непрактична, избыточно щедра и на своих плечах тащит в вечность Неронов и Пилатов, Дантесов и Мартыновых... что, впрочем, не оказывает на их последователей отрезвляющего влияния. Возможно, на них повлияло бы создание «Черной книги бескультурья». Культура ненавязчива, самолюбива (ср. замечательное: «Рукописи не горят») и иронична, а бескультурье дидактично, себялюбиво и кровожадно. «Невежда начинает с поучения, а кончает кровью», - писал Б. Пастернак. Чтобы этот перечень сопоставлений не звучал слишком мрачно, закончим его на ноте булгаковской иронии. Бескультурье не понимает и не принимает культуры, таланта, гения. Оно считает все это делом ловкости, недоразумения, случая: «Вот пример настоящей удачливости... - тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою...»? Не понимаю!.. Повезло, повезло!.. - стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие...»[16] Слишком хорошо и давно известно, что нет большей ненависти, чем ненависть посредственности к таланту. Но посредственность не может опознать талант «в колыбели» и заблаговременно его задушить. А когда он разовьется, то уже слишком поздно ...

Сила культуры в ее преемственности, в непрерывности ее внутреннего существования и развития, в ее порождающих и творческих возможностях. Творчество в любой сфере человеческой деятельности должно быть замешано на дрожжах культуры, пользоваться ее памятью. Только преемственность и форма могут обеспечить новшество и откровение. Поэтому, если продолжить бахтинское «на границе», то имеется еще одна граница, на которой располагается культура, - это граница времени. Она находится «на границе» прошлого и настоящего, настоящего и будущего. История культуры - это «летопись не прошедшего, а бессмертного настоящего». Поэтому культура обеспечивает движение исторического времени, создает его семантику, мерой которой являются мысли и действия. Без культуры время застывает и наступает безвременье или времена временщиков. Но поскольку живое движение истории продолжается, значит, защитный механизм культуры даже во время остановок этого движения (получивших удачное наименование «хронологической провинции») права голоса не утрачивает, хотя он и становится едва слышим. С.Эйзенштейну принадлежит замечательная метафора: «Голос - это звуковая конечность». Во второй половине XX века, когда углубилась дивергенция между культурой и наукой и техникой, когда стали разительными различия в темпах их развития, голос культуры, пользуясь этой метафорой, может быть, и не ослабел, но стал короче голоса научно - технического прогресса. Хорошо известно, что противоречия не только взрывоопасны. Они еще и источник развития. Известно также, что осознание и рефлексия ускоряют их преодоление и разрешение. А противоречия в развитии культуры, техники и науки все больше осознаются не только представителями культуры, но и культурными представителями науки и техники, которым все же полезно напомнить мысль А. Блока о том, что «рост мира есть культура»[17].

Процесс их осознания происходит тем быстрее, чем больше возникающие противоречия приобретают практический, лучше сказать, бытийный характер. Ведь наука и техника имеют дело преимущественно с бытием, а не с философией и теорией познания. Источником осознания является изменение смысла бытия, а его условием появление мыслей о смысле. И благодаря бытию, где созрели противоречия, начинают различаться голоса культуры, философии, искусства, предсказывавшие их возникновение и возможные последствия. К слову сказать, такие предсказания носили иногда трагический характер и не всегда оправдывались. Разумеется, предсказания делались и учеными, надежды и идеи которых также иногда оказывались ложными или принимали вид, резко отличающийся от ожидаемого. Обсуждая это, И. Р. Пригожий и И.Стенгерс пишут: «Драма Эйнштейна - в той пропасти, которая пролегла между личными намерениями автора и фактическим смыслом его действий в общем контексте познания»[18]. Указанные авторы приводят замечательное высказывание М. Мерло - Понти о том, что бытие пролагает себе путь сквозь науку, как и сквозь всякую индивидуальную жизнь. Добавим: и сквозь индивидуальное и общестственное сознание. Перефразируя известное выражение, скажем, что бытие, в том числе и рефлексирующая по поводу него, культура, все видит, да не скоро делает. Причина этого, возможно, состоит в том, что сложность бытия такова, что оно допускает множественность точек зрения в процессе его осмысления и исследования, но лишь до поры до времени не противоречит им. Но в конце концов укорененный в бытии смысл становится предметом осознания, благодаря чему он означивается и ложится в основу образа и программы новых действий по изменению бытия, по преодолению возникших противоречий.

Вернемся к исходному пункту нашего рассуждения о трансформации социокультурного мира в мир социотехнический. Что можно порекомендовать занести в «Красную книгу культуры», имея при этом в виду, что такой акт должен представлять собой не просто уважительную дань прошлому, а одно из средств повышения культуры настоящего и будущего. Как профессионалу психологу мне представляется, что к становлению социотехнического мира самое непосредственное отношение имеет культурно - историческая теория происхождения и развития высших психических функций и сознания, созданная Л.С.Выготским (1896 - 1934). Эта теория - одно из самых интересных в интеллектуальном отношении свершений не только в психологии, но и в культуре XX столетия.

Мы не будем характеризовать культурно - исторические напластования, которые предшествовали или создавались одновременно с культурно - исторической теорией развития психики и сознания. Нам важно подчеркнуть современное значение этой теории, и прежде всего ее значение для становящегося социотехнического мира. Важнейшим условием его становления является внимание общества к проблемам обучения и развития подрастающего поколения, к формированию его психологии, сознания, личности. В одной из лекций Л.С.Выготский, рассматривая специфические особенности психического развития и сравнивая его с другими типами развития (эмбрионального, геологического, исторического и т. п.), говорил: можно ли себе представить... что, когда самый первобытный человек только - только появляется на Земле, одновременно с этой сальной формой существовала высшая конечная форма «человек будущего» и чтобы та идеальная форма как - то непосредственно влияла на первые шаги, которые делал первобытный человек? Невозможно это себе представить. ... Ни в одном из известных нам типов развития никогда дело не происходило так, чтобы в момент, когда складывается начальная форма ... уже имела место высшая, идеальная, появляющаяся в конце развития и чтобы она непосредственно взаимодействовала с первыми шагами, которые делает ребенок по пути развития этой начальной, или первичной, формы. В этом заключается величайшее своеобразие детского развития в отличие от других типов развития, среди которых мы никогда такого положения вещей не можем обнаружить и не находим... Это, следовательно, означает, продолжает Выготский, - что среда выступает в развитии ребенка, в смысле развития личности и ее специфических человеческих свойств, в роли источника развития, то есть среда здесь играет роль не обстановки, а источника развития»[19].

В свете приведенного положения важнейшая функция культуры состоит в создании действительно идеальных (в прямом и в переносном смысле) форм. В последних должна быть учтена зона ближайшего развития ребенка.

Следовательно, возникает задача анализа среды, обстановки с точки зрения того, насколько они могут выполнить роль источника развития, и задача определения направления развития, которое этот источник задает. Решение этих задач необходимо прежде всего для того, чтобы ребенок овладевал не миром вещей, а миром созданных человечеством предметов и явлений, то есть творениями культуры, в состав которых входит и мир человеческих деятельностей.

Поясним это. Современная техника создает новые орудия и средства, меняющие привычные формы всех видов человеческой деятельности: трудовой, учебной, управленческой, научной, эстетической и даже «культурно - бытовой». Именно в этом состоит социальный смысл всех технологических революций, включая компьютерную. А изменение форм деятельности это ведь тоже деятельность, притом в высшей степени сознательная и ответственная. Она затрагивает и отдельного индивида, личность и общество. Именно в качестве таковой она должна предстать перед нами. Что имеется при этом в виду?

Новые формы деятельности влияют на психологию и сознание людей. Не только влияют, но изменяют их, более того, формируют, строят, поэтому необходимо самым тщательным образом проследить, а еще лучше предсказать характер и последствия такого влияния. Его механизм связан с тем, что новые средства деятельности, прежде всего трудовой, не только повышают производительность труда, но и предъявляют новые, нередко чрезмерные требования к человеку, в том числе к его оперативно - технической, познавательной, эмоционально - волевой сферам, к его мотивации, возможностям и способностям, то есть в широком смысле - к внутренним средствам деятельности человека. Тенденция усложнения форм деятельности с новыми техническими средствами давно стала предметом внимания всего цикла наук о трудовой деятельности. Например, в эргономике успешно развивается системно - деятельностный подход, целью которого является проектирование деятельности и разработка идущих от человека требований к ее внешним средствам.

Значительно меньшее внимание привлекает противоположная тенденция - тенденция симплификации, упрощения форм деятельности, которая также наблюдается в современном мире. Именно она нас интересует. Современная техника производит все большее число легко доступных для употребления и использования орудий труда, предметов культурно - бытового назначения (своего рода материальных форм). За каждым из них могут скрываться (и чаще всего скрываются) их внутренние, идеальные, культурные формы, которые далеко не всегда легко наблюдаемы и, более того, маскируются обманчивой простотой функционирования, доступностью в употреблении, приятным видом. Сложнейшая деятельность, связанная с их созданием, умерла в продукте, то есть в орудии, в предмете. Оставим орудия труда эргономике и обратимся к предметам, окружающим ребенка, то есть к «обстановке». Ребенок свободно пользуется телефоном, телевизором, не зная устройства даже электрического звонка. Кстати, и взрослые нередко водят автомобиль, весьма смутно представляя себе, почему он едет. Дети и взрослые пользуются компьютером, не понимая принципов его работы. С этим, между прочим, связано возникновение психологических барьеров на пути освоения и использования новой техники на производстве.

Мне хотелось бы быть правильно понятым. Разумеется, невозможно знать устройство, принципы работы всех окружающих человека предметов. Мы овладеваем родным языком, не зная его устройства. Но потом нас этому все же учат в школе (иное дело, хорошо или плохо). А в уже сложившемся предметном мире слишком многое осваивается без труда и без понимания. По отношению ко многим предметам у ребенка даже не возникает естественного для него желания сломать и посмотреть, что у него внутри. Освоение предметного мира слишком часто начинает ограничиваться уровнем элементарных сенсомоторных координации.

Ребенок даже без помощи взрослого на основе элементарного подражания запоминает последовательность «кнопочно-клавишных движений», а не осваивает в общении и под руководством взрослого систему предметно - практических действий или предметно - практической деятельности, которая лежит в основе формирования высших психических функций. Возникает парадоксальная ситуация, при которой чрезмерно богатый мир вещей ведет к оскудеванию мира предметной деятельности, а соответственно - к формированию особого типа «кнопочной психологии». Но одинаковые кнопки бывают ведь разного назначения ... с их помощью, к сожалению, можно включить не только магнитофон или телевизор... Здесь должны быть воздвигнуты культурные барьеры.

Мы далеки от мысли протестовать против обогащения предметного мира. Но нельзя забывать о том, что богатству внешних средств человеческой деятельности должно быть поставлено в соответствие еще большее богатство ее внутренних средств или способов, богатство способностей, которые даются трудом. Весьма сомнительно, что нарождающийся «деятельностный дилетантизм» будет хорошим помощником в их формировании. Психологам известно, что игровая дистрофия остается на всю жизнь. Это справедливо и по отношению к дистрофии деятельностной. Развлечение может и не стать деятельностью. Для предотвращения этого предметное окружение из самодействующей якобы «обстановки» развития должно быть преобразовано в его действительный источник. Здесь можно лишь наметить общее направление такой работы. Предметом усвоения должны быть не вещи, не обстановка, а деятельность с предметом. Напомним гегелевское: «Истинное бытие человека... есть его действие; в нем индивидуальность действительна»[20]. Действие - это неисчерпаемый источник духовной жизни человека; оно представляет собой сложнейшую реальность, обладающую своим особым членением и специфическими свойствами. Действие, как и всякая живая форма, содержит в единстве противоположностей внешнее и внутреннее[21]. Именно поэтому оно составляет фундамент, на котором строятся психологические системы. Последние, согласно Л.С.Выготскому, «возникают первоначально как известные внешние операции, внешние формы поведения, которые затем становятся внутренними формами мышления и действия личности»[22]. Но действия, как и язык, не изобретаются ребенком. Действия взрослого, равно как и его речь, являются по отношению к действиям и речи ребенка идеальными формами, задающими направление их онтогенеза: «Детская речь не является личной деятельностью ребенка, пишет Л.С.Выготский, - и разрыв ее с идеальными формами - речью взрослого - представляет грубейшую ошибку. Только рассмотрение индивидуальной речи как части диалога, сотрудничества, общения дает ключ к пониманию ее изменений... Всякое самое примитивное детское слово является частью целого, внутри которого оно взаимодействует с идеальной формой. Идеальная форма - источник речевого развития ребенка»[23]. Приведенные слова в полной мере относятся и к развитию действий, причем не только предметно - практических, но и сенсорных, перцептивных, мнемонических, интеллектуальных, эмоциональных, эстетических, формирование которых изучалось в школе Л.С.Выготского уже после его кончины.

Развивая взгляды Л.С.Выготского на развитие психики, А. В. Запорожец пришел к постановке кардинальной и для настоящего времени проблемы, разработка которой необходима не только для успешного анализа и проектирования самых разных видов деятельности, но и для решения таких острых проблем современной науки и культуры, как природа и развитие человеческих потребностей, способностей, мотивов деятельности - путей всестороннего развития личности. «Каким образом действие может сделаться целью для другого действия? Каким образом действие может быть так отчуждено, что субъект начинает стремиться к действию как к известной внешней вещи, к внешнему предмету? Каким образом он может стремиться к действию так, как стремился раньше к пище или какому - либо другому предмету, удовлетворяющему его потребности ... Единственная возможность этого, - отвечал А. В. Запорожец, - заключается в том, что действие опредмечивается, приобретает предметный характер. Тогда само действие индивида выступает перед ним как внешний субъект, в котором это действие овеществлено»[24]. Это уже и не вполне действие, а, скорее, Действо, Деяние, которое, согласно Гете, основа бытия. Поэтому - то овладение действиями во всем богатстве их идеальных и культурных форм, а не овладение предметами посредством элементарных сенсомоторных операций представляет собой подлинное обогащение субъекта, развитие не только оперативно - технических способностей, но и его личности, истинно человеческого бытия.

В теории развития психики Л.С.Выготского имеется понятие сензитивного периода развития тех или иных функциональных систем или органов индивида. Дефицит общения в младенческом возрасте приводит к существенным и крайне трудно компенсируемым задержкам в развитии речи. То же происходит при позднем обучении грамоте или эстетическом воспитании. Видимо, существует определенный сензитивный период и для формирования потребности в новых действиях и деятельностях, потребностей в обогащении их содержания и совершенствовании способов. Без таких потребностей человек не может выступать в роли активного созидателя не только собственной деятельности, но и cобственной личности.

Это следует подчеркнуть специально, поскольку дефицит предметно - практических действий ничем не может быть восполнен и компенсирован. Л. С. Выготский писал: «Практический интеллект генетически древнее вербального; действие первоначальное слова, даже умное действие первоначальнее умного слова»[25]. Иное дело, что затем происходит внутреннее преобразование действия с помощью слова, что речь поднимает на высшую ступень действие, прежде независимое от нее, подчиняет его власти ребенка, накладывает на действие печать воли. Резюмируя характеристику взаимоотношений слова и дела, Л.С.Выготский пишет: «...если в начале развития стоит дело, независимое от слова, то в конце его стоит слово, становящееся делом. Слово, делающее действие человека свободным»[26]. А свободное действие - это уже поступок, то есть действие личности, а не индивида. Перед современной психологией стоит задача понять слово как внутреннюю форму свободного действия и понять социальное и предметное действие как внутреннюю форму слова, источник его смысла.

И здесь еще раз следует предостеречь против деятельностного дилетантизма, который для развития личности не менее опасен, чем вербализм. В принципе это вещи близкие. Можно даже сказать, что это две стороны одной медали. Деятельностный дилетантизм сродни пушкинскому «полупросвещению», обладающему, как известно, огромным самомнением, рождающим химеры, и по аналогии может быть определен как «полудеятельность». Такая модификация деятельности - плохой помощник в развитии высших психических функций, сознания, личности, культуры. Максимум, на что она способна, - это развитие пассивной созерцательности, пустого активизма, беспредметной воли. Психологическое ядро полудеятельности состоит в том, что она совершается по типу управления непонятым и неосмысленным предметным содержанием, в том числе и без размышлений о его последствиях. В ней минимально задействована когнитивная сфера, а эмоциональная - подчинена псевдоценностям («незрелый самообман»). На социологическом языке - это некомпетентное управление, приводящее не к действительным результатам, а к их видимости, которая, впрочем, может быть не лишена приятности. (Мы оставляем вне рассмотрения нравственную, точнее, безнравственную сторону полудеятельности.)

В то же время хорошо известно, что не только труд, но и любая форма деятельности является тем более эффективной, чем полнее вовлекаются в нее деятельные способности и сущностные силы человека, чем большее напряжение духовных и физических сил требуется от него. Именно такая деятельность приносит ему максимальное удовлетворение. Субъективно это выступает не просто как привлекательность деятельности, а как полное слияние с ней, с ее предметным содержанием, что нередко вызывает особые состояния «вне времени». Благодаря этим последним предельное напряжение ощущается и переживается не столько в самом процессе деятельности и ее актах, сколько накануне и в конце ее, то есть перед и после получения результатов. В таких случаях деятельность выступает как свободное явление. Например, человеческие способы мышления имеют свою прелесть, несмотря на всю их мучительность, а возможно, и благодаря ей, так как полученный в свободной деятельности результат сам является высшей наградой.

Субъективные состояния «вне времени», видимо, представляют собой важное условие объективных вневременных достижений культуры. (Ср. у А. Блока: «Пока не найдешь действительной связи между временным и вневременным, до тех пор не станешь писателем, не только понятным, но и кому - либо и на что - либо, кроме баловства, нужным»[27]).

Вернемся к полудеятельности, являющейся прямым предшественником фиктивных форм деятельности, одну из которых сатирики называют «кипучей ленью». Она не свободна, стандартна, суетлива, вся протекает «во времени», лишена естественного развития целей, средств и результатов, лишена компетентности и ответственности, а следовательно, индивидуальности и самобытности. Входящие в ее состав действия «одномоментны», имеют короткое дыхание. Тем не менее полудеятельность, порождающая полусознание может создавать иллюзию полноты человеческой жизни.

А. Н. Леонтьев как-то заметил, что встреча потребности с предметом - акт чрезвычайный. Столь же чрезвычайной, если не более, является встреча субъекта с полноценной деятельностью, когда он не присваивает ее себе, а овладевает ею и развивает ее. Лишь в этом случае он становится подлинным субъектом (а не функционером) деятельности. Конечно, человек может разочароваться в той или иной конкретной форме деятельности, оставить ее. В этом нет трагедии. Найдет другую! Он приобрел живую, от предмета к предмету переходящую свободу. Действительная трагедия наступает тогда, когда он теряет вкус и волю к деятельности, и тогда деятельность, по выражению Н. В. Гоголя, покидает его.

Выше были отмечены лишь некоторые (возможно, даже не самые главные) особенности и положения культурно - исторической теории Л.С.Выготского, имеющие отношение к теме статьи. Л.С.Выготский начал работать в психологии в переломную эпоху. Рождавшаяся на сломе веков новая культура не принимала старую психологию. А. Блок писал о ней: «...мы ругали «психологию» оттого, что переживали «бесхарактерную» эпоху, как сказал вчера в Академии Вяч. Иванов. Эпоха прошла, и, следовательно, нам опять нужна вся душа, все житейское, весь человек ... Назад к душе, не только к человеку, но ко «всему человеку» - с духом, с душой и телом, с житейским трижды так»[28]. Видимо, аналогичные настроения испытывал и Л.С.Выготский, научные интересы и дела которого вышли далеко за рамки академической психологии того времени. С этим связаны его страстная критика различных направлений психологической науки и его усилия и поиски в области методологии, теории, эксперимента и практики.

Работы Л.С.Выготского и его учеников и последователей следует рассматривать как теоретико - методологический эксперимент, направленный на поиск новой целостности душевной жизни или психической реальности. Можно сказать, что Л.С.Выготский в своих исканиях шел от культурного смыслового образа этой реальности и пытался по - своему наполнить его конкретным содержанием. Для Л.С.Выготского, как и для Г.Г.Шпета, культура это культ разумения[29], которому он посвятил свою жизнь. В заключение приведем слова самого Л.С.Выготского, свидетельствующие о том, что его теория с полным правом называется культурно - исторической не только по содержанию и способам построения, но и по отношению ученого к истории и к культуре: «...сама попытка научно подойти к душе, усилие свободной воли овладеть психикой, сколько бы она ни затемнялась и ни парализовалась мифологией ... содержит в себе весь будущий путь психологии, ибо наука есть путь к истине, хотя бы и ведущий через заблуждения. Но именно такой нам и дорога наша наука: в борьбе, в преодолении ошибок, в невероятных затруднениях, нечеловеческой схватке с тысячелетними предрассудками. Мы не хотим быть Иванами, не помнящими родства; мы не страдаем манией величия, думая, что история начинается с нас; мы не хотим получить от истории чистенькое и плоское имя; мы хотим имя, на котором осела пыль веков (Л.С.Выготский имел в виду дискуссии о переименовании психологии как науки. - 5.3.). Мы должны рассматривать себя в связи с прежним; даже отрицая его, мы опираемся на него»[30].

В этих словах выражено глубокое уважение к многовековой истории психологической науки и к ученым, которые ее создавали. В таком же уважении науждается и имя Л.С.Выготского - создателя и главы (каковым он, кстати говоря, никогда себя не чувствовал) ведущей научной школы советской психологии. Он внес огромный вклад в изучение самого сложного явления природы и истории - деятельности и сознания человека. Это тем более необходимо, так как сознательность и деятельность представляют собой формообразующие и системообразующие составляющие человеческого фактора.

Современная реальность такова, что само становление социотехнического мира требует все в большей мере развития и операционализации культурно - исторической и вместе с тем системно - деятельностной теории психики, сознания, личности. При решении этой задачи следует помнить научное завещание Л.С.Выготского, всегда заботившегося о жизненности психологии: практика, которую презрели строители (психологии. - В.3.), должна быть положена во главу угла.