Дефицит реализма

Сергей Залыгин

ДЕФИЦИТ РЕАЛИЗМА

 

В течение веков мы обязательно литера­туру с чем-то соотносили. Мы говорили: «Литература и жизнь», «Литература и нрав­ственность», «Литература и классовая борь­ба», «Литература и философия», «Литера­тура и ...», а дальше следовало то понятие, которым общество имело в виду утвердить литературу в ее гражданских правах, а за­одно липший раз утвердить и себя тоже.

Какое же понятие должно занять свое место сегодня после этого почти что сакра­ментального «и»?

Думаю, что здесь нынче должно встать слово «интеллект» как совокупность всех по­знавательных функций и возможностей со­временного человека.

Думаю также, что порядок слов надо из­менить: сначала поставить «интеллект», а уже затем - «литературу», поскольку второе, что ни говори, является частью первого, а не наоборот. Это соответствует и традиции на­шей классики, которая создавала великие произведения и тем не менее никогда не воз­водила литературу в самоцель, не ставила за­дачи ее абстрактного самоусовершенствова­ния, но подчиняла ее - литературу - целям общественным, и прежде всего задаче позна­ния и усовершенствования обществом са­мого себя.

Собственно, ради этой же именно задачи писатель всегда создавал и литературного ге­роя носителя тех или иных идей, тех нравственных принципов, которые он, испо­ведуя, хотел внушить и обществу.

Иногда эти герои становились не столько даже людьми, сколько людьми - символами все тех же идей и принципов, такими, как, скажем, Платон Каратаев, или братья Кара­мазовы, или шекспировский Яго. Отнимите у них их исповедание добра или зла - что от них останется? Ведь других сколько-нибудь очевидных свойств у них и нет.

Впрочем, пропагандирует ли читателя писатель от своего собственного лица непосредственно или через посредство своего ге­роя - это дела не меняет, в том и другом слу­чае он исходит из научных, философских и эстетических представлений своего времени, и так было всегда.

Если же всегда, - значит, мы еще не на­шли того признака литературы, который свойствен ей именно в наше время, а при­знак этот обязательно должен быть. Он - в качестве и характере самого союза между интеллектом и литературой.

Нынче интеллект перестает быть явле­нием элитарным, он распространяется не столько вглубь, сколько вширь, он перестает ощущать свои собственные границы и за­дачи, стремясь быть повсюду.

Литература же, будучи непременной ча­стью интеллекта такого рода, усваивает его демократичность, его стремление проник­нуть всюду и везде, но в то же время и повли­ять на него. Современный интеллект все время стремится к усилению роли цивилиза­ции, он то и дело становится более цивили­зованным, чем сама современность; литера­тура же пытается привнести в него тради­ции, прежде всего - нравственные.

Человечество всегда билось над тем, чтобы проложить нерушимую границу ме­жду добром и злом, определить, кто есть кто - кто в мире сем носитель добра, а кто злодей, - но ни философия, ни теология, ни логика, ни социология, ни даже эстетика, которая и возникла - то, кажется, именно ради этой вполне конкретной задачи, эту за­дачу решить не могли. И тогда она была воз­ложена на литературу, к ней были обращены все взоры, а она задачу приняла, возложила на свои не столь уж могущественные плечи.

Русская литература исполняла эту задачу с особенным усердием и упорством, тре­петно и свято, наверное, еще и потому, что долгое время исполняла у себя на родине обязанности и философии, и социологии, и многих других общественных наук.

У нас на этот счет существовало как бы два уравнения, в одном из которых «х» была только литература, в другом «у» все остальные науки и общественные течения: два уравнения с двумя неизвестными - можно решать задачу. В принципе, может быть, и можно, но практически - и к вели­кому сожалению - не удалось. И не удается до сих пор. Тем более что и сама - то задача не остается неизменной, со временем она тоже приобретает все новые и новые от­тенки, новые неизвестные, новые отношения между всеми известными и неизвестными.

В то же время суть задачи остается все-таки прежней, и она определяет характер со­юза между интеллектом и литературой и те новые качества и средства, если так можно сказать, технологические средства, кото­рыми современная литература должна обла­дать.

И тут я прежде всего имею в виду совре­менного литературного героя, такого, кото­рый обладал бы универсальным мышле­нием, способным без «помощи» автора взвешивать все «за» и «против» при решении все той же задачи - кто есть кто? Более того, нынче и этого мало и дело уже не только в персоналиях, но и в глобальных явлениях мира, в событиях как таковых, как бы даже и лишенных конкретных участников, но во­влекающих в свою орбиту все и вся - все Че­ловечество, всю земную Природу, а чем дальше, тем все в большей степени и Кос­мос.

Да, литература любого направления, если она имеет в виду жить, а не умирать, должна соответствовать требованиям своего вре­мени. А эти требования - увы! - далеко не всегда есть самоусовершенствование, тем бо­лее - элитарность. И возникает некий ком­промисс между элитарностью и демократиз­мом, который находит свое выражение все в том же универсально и высоко мыслящем герое.

Так или иначе, но, если исходить от про­тивного, универсальный герой обязательно должен кому-то и чему-то противостоять, с кем - то единоборствовать, и этот кто - то и это что - то - догма. Прежде всего - она. Даже независимо от того, что ее породило - «до­бро» или «зло». Опыт нашего нового героя недвусмысленно подсказывает ему, что жертвы, великие и неоправданные, происхо­дили независимо от того, откуда произошла догма, их требующая. Не бог весть сколь начитанный, новый герой, однако же, знает ги­потезы Достоевского едва ли не лучше са­мого Достоевского, потому что для него - то это уже не гипотезы, а сама практика жизни, не рассуждения о возможном буду­щем, а память о недавнем прошлом и мно­гие - многие факты настоящего. Так что сама жизнь толкает его к универсализму мышле­ния независимо от того, каковы его способ­ности на этот счет.

Заметим также, что недавний герой - сим­вол, а дальше герой - фанатик, а еще дальше - герой - догматик, как правило, об­ладали недюжинными мыслительными спо­собностями и новому герою универсального мышления тоже нужно быть на высоте, не ударить в грязь лицом.

Будучи демократом, он должен также до­казать, что поиск истины происходит не только на самых высоких этажах интел­лекта, но и на всех других его этажах.

Положение не из легких. Положение обязывает.

Отсюда же, от универсального героя, в литературе один шаг до другой ее извечной проблемы - проблемы формы и содержа­ния.

И здесь тот же процесс демократиза­ции - хотя бы потому, что до сих пор лите­ратура полагала, будто эта проблема ее собственная, внутренняя, которая принадле­жит исключительно искусству, а среди всех видов искусства ей, литературе, - едва ли не в первую очередь. Но дело, кажется, обстоит иначе: проблема эта - всеобщая. Это - не только идея и замысел искусства, не только содержание художественного произведения, но и всякое другое содержание - будь то программа социального, экономического, идеологического характера. Любой замысел такого рода будет реализован только тогда, когда будет найдена форма его воплощения.

Когда Ленин определил, что формой воп­лощения Советской власти должна быть диктатура пролетариата; или когда мы утверждаем, что проблема обучения и воспи­тания детей начинается с постановки дела в педагогических институтах, и даже когда в чисто житейском и повседневном плане мы говорим, что, для того чтобы отдохнуть, мы поедем в воскресенье за город, - в любом случае нами решается проблема содержания замысла и формы, воплощения их взаимо­действия между собой, их оптимального со­ответствия друг другу.

Вообще поиск форм воплощения своего собственного содержания есть отличитель­ная черта человека и человеческого об­щества в целом, которая не свойственна больше никому в мире живых существ, по­скольку содержание жизни там полностью реализуется в форме существования в форме стадной или индивидуальной. Живот­ное не предполагает никаких других форм своего существования, кроме тех, в которых оно уже имеет место сегодня, имело место всегда, - естественно, что у него нет и пре­дставлений о будущем. Оно подвержено про­цессу приспособления к изменяющимся условиям существования, но процесс циви­лизации, который эти условия сам меняет и создает, ему никогда не был и никогда не бу­дет доступен.

Чем дальше, тем очевиднее соответствие содержания и формы становится все более и более острой проблемой, и, если ее не ре­шить, если так и не будет найдена форма су­ществования человеческого общества, кото­рая смогла бы практически реализовать смысл и содержание человека, это неразре­шенное противоречие и станет причиной его гибели.

Это новое качество и значение проблемы должно быть известно и новому герою, а его создателю, автору, - тем более.

В литературе всегда можно было разли­чить два пути творчества и два типа произве­дений в зависимости, от чего и к чему идет автор: идет ли он к своему произведению от неких более общих философских посылок или же он карабкается вверх - вверх к своему произведению как вершине собственного ин­теллекта.

В этом последнем случае мы имеем дело с литературой замкнутой на самой себе, и к ней лишь в малой степени могут относиться слова поэта о том, что «бой идет не ради славы, ради жизни на земле».

Поэт сказал это о войне, об Отечествен­ной войне, но мир с тех пор накаляется все больше и больше, и вот уже они, эти слова, имеют прямое отношение непосредственно к искусству, к творчеству в целом. Отнюдь не отвлеченно - философским, а вполне практи­ческим и повседневным стал этот вопрос - «быть или не быть», а отсюда проистекает многое, очень многое, в частности смеща­ются и наши понятия о том, что считать тео­рией, а что - практикой; что - возможно­стью, а что - необходимостью.

Да, возможность нашего дальнейшего су­ществования на земле - задача более чем не­обходимая и реальная, а решаться она мо­жет только с помощью реализма, который, по этой же причине, тоже перестает быть «течением», или «направлением», искусства, а становится единственно возможным сред­ством обеспечения будущего. Ведь именно недостаток реализма, причем реализма уни­версального, в оценке положения дел чело­вечества в этом мире, в оценке всех явлений цивилизации и привел нас все к тому же «быть или не быть».

Фантазией, изыском и модерном, сюрре­ализмом и даже неореализмом тут дела не решишь, - если кто и поможет, так старый, добрый классический реализм. А ведь он - то сейчас и находится в наибольшем дефиците.

Нынче мир может быть разрушен только потому, что он реален, - значит, и спасен он может быть только средствами реальными и реалистическими.

Тем более это относится к литературе, если она признает свою причастность к этой проблеме всех проблем. В этом случае она уже не обойдется без реализма как своего собственного, так и в оценке положения дел в мире, и тогда она снова и снова обратится к реалистически мыслящему герою, к реали­стически - универсальному. Особенно непри­емлема догма в проблемах мирового значе­ния, а между тем здесь - то она и развивается, здесь - то и культивируется без оглядки на за­траты - моральные и материальные. Мало того, догма и своих противников тоже все время провоцирует на мышление догматиче­ское. Универсализм и широта - это единст­венное, чего она опасается. Догма против до­гмы - вот где ее стихия, спор и столкнове­ние, которое может продолжаться, если уж не вечно, так неопределенно долгое время, вот ее главный интерес. Если спор, если столкновение кончается быстро и целиком в ее пользу, если противника у нее вдруг не стало, - что с ней будет? Это для нее тоже катастрофа: что будет со всем механизмом, со всем аппаратом, со всей организацией; со всем тем, что она создала ради самой себя? Со всеми затратами, вложенными ею на за­втра, если уже сегодня ей некому доказывать самое себя?

Нет, нельзя поддаваться догматическому мышлению, всегда было нельзя, а нынче - просто - напросто убийственно. И вот реализм должен как можно более глубоко и универ сально осознать самого себя - как дошел он до жизни такой, как допустил, что фантазия апокалипсиса стала реальностью, зато он - старый, добрый, справедливый и жизнелю­бивый реализм - становится чуть ли не фан­тазией, малым каким - то шансом мировой истории?

И тут возникает вопрос: а достаточно ли он был жизнелюбив, достаточно ли ценил жизнь как таковую, как процесс и явление природы? Ведь вот же литературный герой классического реализма, - умирая, впадая в отчаяние, неизменно давал нам понять, что его судьба - это судьба всего человечества, что его итог - итог всей жизни вообще, что именно он - то, а не кто - то другой воплощает и начало и конец жизни. И тот ее смысл, ко­торый по его собственному опыту есть не что иное, как бессмыслица. С точки зрения сов­ременного универсального героя это ведь тоже был догматизм и эгоизм. С той же точки зрения герой классического реализма всегда был занят решением проблемы «что такое хорошо и что такое плохо», не подо­зревая о том, что может быть, что должна быть и еще одна постановка вопроса: «что такое ничего». Тем самым реализм ограни­чивал себя, свое мышление, свои доводы «за» и «против».

Самое трудное, что предстоит новому ге­рою, - это доказывать, что белое есть белое, а черное - черное. При доказательстве ве­щей и понятий вполне очевидных, которые доказательств не требуют, все та же догма чувствует себя как рыба в воде, а реализм, его логика могут оказаться в положении рыбы на сухом берегу. И универсализм дол­жен учитывать это, и здесь немалое ему под­спорье история. История более реали­стична, чем что - либо другое, потому что она была, была бесспорно, потому что она гово­рит нам не об отдельных сценах жизни, но о ее процессе; сцену можно оборвать, прервать и закончить, сделать то же самое с процес­сом - нельзя, во всяком случае, это трудно, это алогично, иррационально.

Библиотеки и архивы - самые реалисти­ческие учреждения на свете, и в них же зало­жено будущее не столько завтрашнее, сколько гораздо более отдаленное. Они - это судьи всего того, что произошло на свете. Ведь только короткая память не мо­жет понять (или не хочет?), как случилось, что мир оказался на грани катастрофы; не может установить, «кто же первый».

Казалось бы, вторая мировая война была столь ужасна, такие принесла потери, такие страдания, что вряд ли кто мог думать о не­медленном ее продолжении.

Оказывается, думали. И «на всякий слу­чай» сбросили первую атомную бомбу на Хиросиму, убили 200 тысяч людей.

Ясно: что не успел Гитлер, не успел фа­шизм, вполне успели «демократы».

Как говорят юристы: если спор слишком затянулся, слишком запутан, чтобы внести ясность, надо начать сначала и вернуться к фактам исходным. Вернулись и увидели ... Ну а потом уже за первой - то атомной бом­бой последовала водородная, за водород­ной нейтронная, а вот уже маячит и «звездная война». И все это - «на всякий случай», все - «в защиту свободы». Тот же культ силы, только «демократический», об­ставленный всякого рода псевдодемократи­ческими институтами и процедурами.

Какое же мышление может противосто­ять этому произволу? Только - общечелове­ческое.

Другая угроза нашему существованию - экологический распад, разрушение природы.

Мне кажется, проблема здесь начинается с того, что общий и неделимый организм природы мы поделили между великим мно­жеством специальностей. Их так много, этих специальностей, что теперь уже никто не мо­жет их сосчитать и обозначить, и, кажется, возникает еще одна специальность, которая ставит перед собой именно эту задачу - за­дачу счета и создать номенклатуру специаль­ностей.

Кто же может противостоять мышлению узкоспециальному? Общество может, больше некому. Общество в целом, общест­венный интеллект в целом. Он, само собою разумеется, тоже не гарантирован от оши­бок, но ему свойственно то стремление к су­ществованию человечества, которого ли­шена отдельно взятая специальность, с ее собственной и далеко не всегда общественно полезной задачей. Правда, любая специаль­ность провозглашает себя послушной слу­жанкой общества, выразительницей его ин­тересов, исполнительницей его задач, и по идее так оно и должно быть, но то - по идее. На практике же ни одна специальность не любит и даже не терпит общественного вме­шательства, разве только тогда, когда ей са­мой приходится туго, - тут она подает сиг­налы «SOS», во всех же остальных случаях гласность для нее - лишняя морока, а то и враг номер один и она требует, чтобы никто не вмешивался в ее дела, поскольку все те, кто не имеет к ней непосредственного отно­шения, - дилетанты, паникеры и демаго­ги (!). Но давайте посмотрим, кто и в чью жизнь вмешивается. Если я написал книгу, ее читает тот, кто хочет, а кто не хочет - не читает, значит, я даже нескольких часов вре­мени ни у кого не отнял; но вот специалист лесного хозяйства вырубил леса; специалист водного хозяйства не столько орошает зе­мли, сколько засоляет и заболачивает их практически навсегда; специалист химик от­равил вокруг меня атмосферу; специалист экономист впустую истратил миллионы и миллиарды народных денег, спрашива­ется: кто и кого чего - то лишил? Кто и кому портит жизнь? Кто общественный деятель, а кто - ведомственный?

И потом: если специалист гидроэнерге­тик удачно расположил турбины в машин­ном зале ГЭС, значит ли это, что он спосо­бен учесть климатологические последствия, к которым приведет создание водохрани­лища этой ГЭС? Нет, не значит, это ясно. Всем ясно, кроме него самого: удача в ма­шинном зале внушает ему уверенность в том, что он так же хорошо действует и во всей окружающей природной среде.

Зато в обществе всегда найдутся и клима­тологи, и гидрологи, и экономисты, и эстеты, и природоведы, которые не по долгу службы, а по долгу общественному все вме­сте составят гораздо более полную картину возможных последствий строительства той же ГЭС.

И дело не только в той сумме знаний, со­брав которую «с миру» общество может про­тивопоставить знаниям ведомственным, спе­циальным, но и в понимании им самого себя, своего сегодняшнего бытия и своих перспектив - всего того, что ему нужно, а что не нужно.

Специалисты, ведомство всегда убе­ждены в том, что они работают на благо об­щества, - даже в тех случаях, когда обще­ство их «не понимает» и порицает; но в то же время общество для них - своего рода ис­пытательный полигон, предназначенный для освоения новой техники и вообще всех тех­нических идей: удались испытания, дали по­ложительный результат специалист уже герой, всенародный герой, не удались - он потерял возможные награды и звания, а больше ничего, сознательное общество должно молчаливо мириться с издержками прогресса.

 

Н. Купреянов. Граждане, храните памятники искусства. 1919

 

С таким же успехом общество можно сравнить и с подопытным организмом, на котором каждая специальность производит свою собственную и своими собственными средствами операцию, нередко - на одном и том же месте, накладывая шов на шов, а то и оставляя рану незашитой. И если общество не имеет своего (общественного) мнения о том, что ему действительно нужно, а что - ни в коем случае, оно перестает быть обще­ством, оно становится населением.

А в этой вполне современной ситуации опять - таки возникает и уже не раз возникал все тот же и универсальный и глубоко об­щественный литературный герой, - именно из этого бытия и возникает его сознание.

Отсюда же литературное творчество еще и еще тоже сдвигается в сторону творчества общественного.

При этом роль литературы все меньше сводится к задаче плоско понятого «отраже­ния» окружающей действительности, зато все больше проявляется ее собственная твор­ческая природа и природа творчества во­обще.

Было (до 1832 года XIX века): Алексеевский монастырь. XVII век.

 

Стало: храм Христа Спасителя. 1883. По проекту К.А.Тона. Фото 1823 года

 

Могло (?) стать (после сноса храма в 1930-х годах). Бригада ВОПРА. Конкурсный проект Дварца Советов в Москве. 1931

 

Стало: бассейн "Москва". 1960

 

Это значит, что литература во многих своих проявлениях и произведениях все чаще ощущает себя в русле тех явлений, ко­торые, условно говоря, на первом этапе можно назвать творчеством только человека и человеческого общества, а на последнем, видимом для нас, - творчеством еще и при­роды, то есть процессом ее бесконечных и непрерывных преобразований под воздейст­вием человека и своих собственных законов.

Наверное, литература, утрачивая при этом чувство своей исключительности и эли­тарности, многое теряет, но, конечно же, она и приобретает, прогрессирует вместе со всеми другими искусствами и науками. Про­гресса не бывает без потерь.

Прогресс можно в какой - то мере регули­ровать, но остановить - нельзя, он неизбе­жен не только в теории, но и на практике, так как мы все больше и больше познаем окружающий мир, а знания не могут быть бездейственными, они ишут немедленного приложения к тому самому миру, из кото­рого только что пришли, в котором были от­крыть!. Знания, их непрерывно возраста­ющая сумма, не могут не влиять и на литературу, не могут не вовлекать ее и новых ее героев в свою орбиту. (И тут мы опять убе­ждаемся в неизбежности универсализации литературных героев. Универсализации как в смысле постоянного количественного уве­личения галереи этих героев, так и расшире­ния мыслительного диапазона каждого из них.)

В то же время литература при этом от­нюдь не теряет задач своих собственных, только ей присущих и только ею могущих быть исполненными. Может быть даже, эти задачи становятся более значительными, во всяком случае, более глобальными, чем ко­гда - либо в прошлом.

Дело ведь в том, что большая часть наук, а следовательно, и большая часть нашей мыслительной энергии направлена к позна­нию окружающего мира, атома и космоса - прежде всего. А что же остается на долю на­шего самопознания?

Сравним: за последнюю тысячу лет, за последний век, куда мы ушли во всем том, что касается наших знаний мира внешнего, и куда - в познаниях самих себя? Дистанции несоизмеримы, диспропорции так велики, что невольно напрашивается вопрос: не они ли и привели нас к сегодняшней проблеме «быть или не быть»?

Ведь утверждают же некоторые ученые, что до сих пор лишь несколько процентов нашего «думающего» серого мозгового ве­щества действительно думают, а остальные находятся в состоянии бездеятельности они, видимо, все еще не получили соответст­вующего стимула и задачи.

Так вот, пофантазируем: может быть, ис­кусству, а литературе прежде всего, и пре­дстоит задача - преобразить энергию этих клеток из потенциальной в кинетическую и направить ее ... конечно же, не «вне», а «внутрь» самого человека, в определение им своих собственных задач, собственного су­ществования в общем мировом процессе. Этот общий процесс мы постигаем успешно, а свой собственный, человеческий? Может быть, все это фантазия, но, может быть, и нет. К тому же литература попросту не должна обходиться без фантазии, ей можно. Ей нужно приобщение к мировому процессу, и ей же надо избавляться от черес­чур сильно действующей магии результата.

Что ни явление, замеченное литературой, - то она и ждет от него результата, что ни художественное произведение то опять должен быть совершенно очевидный его ре­зультат, итог.

Гоголь погиб, когда не обнаружил реша­ющего общественного результата «Мертвых душ», да и всего своего творчества. Толстой по той же причине покинул перед смертью Ясную Поляну. Тургенев, Достоевский, Бай­рон, Шиллер были потрясены тем, что не су­мели переделать человечество к лучшему, не добились искомого результата, хотя, каза­лось бы, понимали и чувствовали мир как непрерывный процесс, процесс чуждый ито­гам и заключениям, кроме разве одного не­избежного его окончания когда - нибудь.

Это «когда - нибудь» при самом внима­тельном отношении к нему все - таки не было для них реальностью, а только некой теоре­мой; реальностью же оно стало сейчас, по­этому и магия частного результата для сов­ременной литературы не имеет уже преж­него значения. Теперь мы ищем главного и всеобщего результата возможности про­дления самого процесса жизни. Поиском та кого рода возможностей и стало нынче об­щественное творчество, в том числе литера­турное.

Да, связь тут очевидная: будет этот про­цесс происходить в оригинале - будет и его модель; нет оригинала - нет модели, то есть искусства. И это несмотря на то, что исход­ные данные, как и исходные позиции на­учно - технического развития, коренным об­разом отличаются от позиций развития искусства, в частности - литературы.

Наука и техника создают материальные предметы серийно, и самый первый экзем­пляр серии, касается ли это двигателя, ма­шины, транспортного средства, очень скоро перестает представлять для них сколько - ни­будь существенную ценность. В лучшем слу­чае этот первый образец может быть выста­влен в музее. И только. Точно так же из бесконечной серии предметов не может быть выделен тот лучший экземпляр, кото­рый мог бы служить образцом для подража­ния, который вызывал бы восхищение спу­стя годы, не говоря уже о столетиях. Здесь важен принцип создания предмета, принцип и гонит серию вперед к техническому усо­вершенствованию, к повышению кпд дан­ного образца, его мощности и производи­тельности, к уменьшению стоимости и затрат всех материалов. Ну а, скажем, самая первая паровая машина - кому она - то нынче нужна?

Другое дело - искусство. Создавая ценно­сти духовные, оно в то же время как зеницу ока бережет и самый первый образец своего творчества, и самый лучший - тоже. Произ­ведения искусства, воплощенные в пред­меты - в книги Горация, Овидия, Шекспира или Толстого, в картины Рафаэля, в нотные листы Баха, - имеют для нас непреходящую ценность, принципы же их создания как та­ковые почти никого не интересуют.

Итак, память к предмету у культуры ду­ховной оказывается более развитой, чем у культуры материальной, в задачу которой входит создание именно предметов, а не чего - либо другого.

Очевидно, именно поэтому наука и тех­ника, развиваясь, никогда не возвращаются на круги своя, не помнят самих себя даже в недавнем прошлом, не говоря уже о веках и тысячелетиях, а культуры духовной без та­кой памяти просто - напросто не существует. Нет культуры без истории культуры, и начи­нается она там, где начинается ее история.

Движение только в одном направлении, только вперед, рано или поздно приводит к тому, что в философии называется «дурной бесконечностью», - лишает творческий про­цесс той цикличности, которая, будучи столь естественной для природы, должна быть хоть в какой - то мере перенесена и на творче­ство науки и техники и на всю нашу жизнь. Эта задача памяти, а за нею - цикличности, а еще далее - историчности нашего насто­ящего и должна быть исполнена искусством, науками гуманитарными.

Таково, видимо, их главное предназначе­ние, таков тот их подлинный смысл, кото­рому мы слишком долго не придавали значе­ния, настолько долго, что, кажется, уже и опоздали.

Здесь же, на выполнении этой общей за­дачи, искусство контактируется с искусство­ведением, литература - с литературоведе­нием. И тут нужно сказать, что до тех пор, пока литературоведение и литературная кри­тика не наберутся ума и смелости, чтобы оценивать художественные произведения ис­ходя из этой именно задачи, чтобы в пони­мании этой задачи быть выше писателя, творчество которого они рассматривают, - они будут состоять в штате чиновников при литературе, а не исполнять задачи ее под­линного «ведения».

Вскрыть и повысить общественный кпд художественного произведения - в осуще­ствлении этого принципа Россия тоже ведь достигала уже необыкновенных высот: вспомним Белинского, Добролюбова или Писарева. Образцы для подражания есть, ис­тория - есть, и есть что продолжать.

Подумать только, какое количество су­ществует у нас журналов, в том числе лите­ратурно - критических: «Вопросы литера­туры», «Литературная учеба», «Литературное обозрение», «Русский язык», «Книжное обо­зрение», «В мире книг», «Детская литера­тура». Кроме того, ни один журнал попросту не осмелится выйти в свет без литературно - критического раздела. Разве какой - нибудь другой жанр пользуется такими же привиле­гиями? Разве есть у нас, положим, журнал поэзии или прозы? Значит, критике даны большие карты в руки. Надо этими картами уметь пользоваться.

Критики сетуют: нет таких произведе­ний, о которых можно говорить всерьез. Мо­жет быть, и так, но какой же вывод? Не о чем говорить, - значит, и не надо говорить, а надо уступить часть журналов прозе и по­эзии, это поможет им скорее прийти к про­изведениям достаточно серьезным.

Литературе совершенно необходимо по­вседневное общение с интеллектом, причем более высоким, более всеобщим, чем она сама. В чьем же лице будет представлен для нее интеллект? Прежде всего - в лице кри­тики и литературоведения. Так должно быть, но так не происходит.

Помимо этой общей задачи у критики, тем более у литературоведения, есть задачи, если так можно сказать, технологического порядка. Ну, хотя бы такие.

Известно, что роль каждого элемента, со­ставляющего художественное произведение, не остается постоянной, со временем и в за­висимости от времени она меняется.

И вот уже можно наблюдать постепенное перерождение литературного образа в образ жанровый - узкая и всеобщая специализа­ция сказывается и на литературе. Вот, на­пример, герой классического рассказа - Че­хова, или Бунина, или Толстого - был героем общелитературным, то есть он мог бы действовать и в романе, и в повести, и в бытописательском очерке. Не то сейчас. Сейчас герой рассказа только к рассказу и приспособлен, в роман его уже не переса­дишь, у него пороха не хватит, он - герой жанра. О героях детективного жанра или на­учно - фантастического и говорить не прихо­дится, они от начала до конца исполнены по заказу жанра и, кроме исполнения этой своей роли, знать ничего не знают.

Нет, не должна литература подвергаться тому самому процессу узкой специализации, против которого она же и выступает. И чита­телю она должна давать литературу в виде рассказа, повести, романа, а не рассказ, по­весть и роман - с некоторыми признаками литературы.

Другой вопрос - о роли сюжета и собы­тия в художественном произведении.

Тут мы привыкли к тому, что событие действует не столько само по себе, сколько по безусловной воле автора, оно несет слу­жебную роль того или иного довода в си­стеме доказательств авторской мысли и по­зиции. Конечно, совсем освободить событие от этой роли нельзя, но предоставить ему от­носительно большую свободу теперь уже можно и нужно. В своей самостоятельности оно не потеряет, а приобретет еще большую убедительность и доказательность. Прежде чем помочь автору, событие должно ему ме­шать, ставить его в затруднительное положе­ние и перед героями произведения и перед читателями. Читателю небезразлично, как автор справляется с сопротивлением собы­тий, игра в поддавки ему не нужна. Тем бо­лее что чем дальше, тем больше становится таких фактов и событий, которые говорят сами за себя. Да и собственный опыт чита­теля тоже становится больше, он нынче и в отношении событий тоже знает что почем.

Или еще более общий вопрос - о романе как таковом. Отжил он свой век или нет? Ду­маю, что ни один жанр литературы, вообще искусства, не может создать такого же ши­рокого реалистического произведения, как роман. А без реализма мы нынче - куда?? Кажется, мы вполне достаточно убедились в том, что все наши беды, все грозные и мрач­ные перспективы возникли от недостатка в человеческом общении реализма. Напо­леон - уж какой практик, какой умница, но и его заел бонапартизм, и на реалистиче­скую оценку всей обстановки в Европе его не хватило. О Гитлере и говорить нечего. О не­которых руководителях великих держав - тоже нечего. И значит - реализм. Реализм дефицитен, он вот как необходим в нашей действительности, а значит, и в нашей лите­ратуре. И думаю, что, может быть, больше всего нашей литературе не хватает нынче «Войны и мира», только современного. Право же, и нынче существуют семьи Росто­вых, и Пьеры Безуховы, и Андреи Болконс­кие, только сильно видоизмененные.

Вот бы и открыть романисту современ­ность по той же схеме: вот большая семья, вот проводы сына (Пети) на фронт, вот лю­бовь дочери (Наташи) к умному и образован­ному офицеру (Болконскому), вот фигура мечущегося молодого, неповоротливого че­ловека (Пьера Безухова). Вполне может со­стояться роман века.

Реалистический роман - большая, огром­ная поддержка современному реализму во­обще. Реализм как таковой - еще большая поддержка роману.

А что может быть для литературы больше, чем такое взаимопроникновение?

Собственно говоря, отсюда же, из ре­ализма, проистекает и союз между литерату­рой и интеллектом. И в то же самое время ради истинного реализма прежде всего он и необходим, этот союз.