Восьмой день творения
Евг. Богат
«Восьмой день творения»
Евг. Богат
Восемь дней в Италии рядом с Евгением Михайловичем Богатом на пограничье московской весны и апеннинского лета 1980 года остаются днями ежемгновенных удивлений. И не только потому, что это Италия, до того не виданная мною, но и потому, что комментатор моих первых впечатлений, не ставших еще частью моего сознания, - он: умный, веселый, живой. Он комментирует иную культуру как свою жизнь, а собственную жизнь проживает в этой чужой культуре, становящейся при сохранении пленительной чужести своей, без которой уже нельзя ...
И здесь же, в Милане, в трапезной монастыря Санта Мария делле Грацие, происходит встреча иного рода - божественного Леонардо (XV век) с огнем рукотворным, прянувшим с безоблачного неба века нынешнего. Бомба минувшей войны бесцеремонно вторгается в столь же рукотворную «Тайную вечерю» и тяжело ранит ее участников.
Искусство и жизнь (в данном случае антижизнь) не только рядом, а в неистребимой взаимоотраженности, в странно необходимом событии.
Вечерняя тайна культуры...
Реальность, которую творит Евг. Богат, - особая реальность. Да и материал, в котором живет и работает он, тоже особенный. Если писатель в привычном смысле этого слова вносит порядок в мировой хаос, то писатель Евг. Богат имеет дело с уже созданной гармонией. Это, с одной стороны, состоявшаяся человеческая мысль (прежде всего мысль художественная), с другой - документ-судьба, свидетельство конкретной жизни, с невымышленными фамилией, именем, отчеством. Почти бесплотная от несчетных обозревании улыбка Джоконды и плотное судебное дело Вячеслава Станиславовича Залецило, который хотел, истово и тщетно, лишь одного: привнести в блеклые будни города Зарайска светлый лад любительского духового оркестра - наперекор темной воле наждачно-немузыкального районного начальства. Не выдержал и сорвался... И вот - суд над Устроителем праздника, над его духовой - духовной! - музыкой.
Тайна зарайская, ночная ...
И это и то - казалось бы, столь несовпадающие, не сопрягающиеся - сопрягаются и совпадают в творческой жизни одного человека. Причем таким образом, что даже самое пристальное всматривание не обнаруживает не только зазора, но и швов в этой почти природной цельности, хотя и сработанной личной волей Мастера.
Гармония высшего порядка…
Гармонический, универсальный человек - писатель Евг.Богат. Бытийно-литературный герой грядущей жизни в грядущей культуре. Открытый всем временам и всем сторонам, духовно не завершимый - таким он остается в памяти.
Он больше всего боится, если про него скажут, что «мысль для него - наслаждение, а не труд». Напрасно боится! Радость труда - сущностное свойство этого созидательного художника. А его посмертное счастье в том, что настоящие и будущие читатели тоже возрадуются в своих вольных трудах над живой и открытой мыслью Человека культуры.
«...Беречь культуру, участвовать в восьмом дне творения», - просит нас Евгений Михайлович по праву человека, делающего это человеческое, принципиально не божественное, дело.
Он участвует в восьмом, не библейском, дне...
То, что предстоит читателю - обновленные прекрасные мгновенья универсального опыта ума и сердца в их невозможно-возможной гармонии.
Вадим Рабинович
Из записных книжек
«Известный французский ученый Тейар де Шарден в книге «Феномен человека» отмечал, что совершенство мыслящего существа измеряется совершенством его взгляда. Вот что он писал: «Стремиться видеть больше и лучше - это не каприз, не любопытство, не роскошь. Видеть или погибнуть». И дальше: «В такое положение поставлено таинственным даром существование, все, что является составным элементом универсума».
Видеть или погибнуть.
Чем полнее видит человек, тем полнее он живет. Видеть - это понимать. Когда человек видит - видит, понимая, - мир озаряется новым смыслом.
Усилия видеть все совершеннее и все полнее делают человека в мироздании особым, уникальным существом. В этом умении-усилии феномен человека.
Феномен же Леонардо в том, что он видел жизнь, как никто до него не видел.
У человечества есть учителя в области морали, наук и искусств. Леонардо научил человечество видеть. Если бы его не было, может быть, мы видели бы мир иначе; если бы его не было, может быть, и мир был бы не похож на наш сегодняшний. Я не берусь судить, был бы он лучше или хуже, но он был бы иным. А может быть, не было бы ни мира, ни человечества. (Это, конечно, фантастический вариант.) Менее фантастична версия, что человечество, несмотря на весь трагизм термоядерной ситуации, не погибнет именно потому, что оно научилось видеть. Человек научился видеть человека. Человек научился видеть мир. Видеть - понимать его уникальность и бесконечную ценность.
Уточним: не видеть - погибнуть. Видеть - уцелеть.
В сущности, для Леонардо видеть означало мыслить.
Пожалуй, не найти в жизни вещи, явления, которые не вызвали бы у него желания запечатлеть или исследовать.
Он созерцал? Да. Но Леонардо являл собой уникальный тип созерцателя - не безвольного (а созерцание безвольное, отдых от усилий воли - высшая радость, радость освобождения, как утверждал Шопенгауэр), а архиволевого. Кто-то из импрессионистов (кажется, Ренуар) говорил в пылу полемики, что созерцает мир как животное, то есть не думая, не мучаясь мыслями и загадками. Леонардо созерцал как человек. Его созерцание было по существу отрицанием созерцания - в обычном понимании этого состояния души как сладостной расслабленности. Его созерцание было редкостным сочетанием непосредственного (порой детски непосредственного и первобытно наивного) восприятия явлений мира с работой ума, постигающего их суть. Он созерцал мыслью. Всевидящей мыслью. И именно поэтому видел то, чего не видели остальные, для которых чувственное восприятие и интеллектуальное осмысление были не одновременными, а раздельными актами познания. У него чувства и мысль были неразрывны, синхронны. И отсюда, наверное, склонность к загадкам... И - чувство загадочности мира, рождающее стремление: ОТГАДАТЬ. Отгадать этот удивительный мир.
* * *
Леонардо понимал себя универсальным человеком не потому, что сочетал в одном лице живописца, ученого, инженера, был и ботаником, и гидротехником, и анатомом, и астрономом, а потому, что зарисовывал в душе все, что видел. И запечатлевал это потом как художник: лица, фигуры, деревья, разнообразие местностей, города, различных животных, различные одежды и украшения ...
Он видел в себе универсального человека, потому что видел мир универсально: в единстве и разнообразии.
Умение видеть - видеть сосредоточенно и обдуманно, охватывая всю бесконечность бытия, - было для него решающим условием универсальности. Видеть все в мире, видеть в мире все вещи, понимая их совершенство. И как горы отвечают человеческому голосу эхом, так и века ответили ему... Один из самых сегодняшних ответов: пастернаковский. «О господи, как совершенны дела твои, думал больной, постели, и люди, и стены, ночь смерти и город ночной».
* * *
Импрессионизм существовал задолго до импрессионистов как реальность, ожидающая открытия. Она была открыта во второй половине XIX века художниками, которые вышли из полутемных мастерских, из классических чердаков к солнцу, воде, деревьям, человеческим лицам, отражающим сияние утра или отуманенность пасмурного дня.
И она была даже не увидена, а исследована ученым и художником итальянского Ренессанса, странным «гостем из будущего». Леонардо писал о том, как мы видим вещи при дожде, когда еще кисть не умела это передавать. И лишь потом, через века и века...
Я думаю, что экскурсовод, рассказывающий в залах импрессионистов о тайнах их кисти, мог бы сегодня вполне воспользоваться этими открытиями Леонардо, для того чтобы открытия импрессионистов показались «непосвященным» менее странными и фантастическими, более объективными, что ли. Но гораздо интереснее даже не это: замечательно, по-моему, что импрессионисты, когда они были «отверженными», когда видели сумасшедших в них, осмеивали, даже мысли не допускали, что в их картинах отражено нечто реально существующее, могли бы, обороняясь и наступая, вынуть из забвения мысли-наблюдения Леонардо, доказывающие, что они отнюдь не безумцы, а люди, видящие реальность полнее и глубже, чем ее воспринимают их «реалистически мыслящие» современники.
* * *
Леонардо делает замечательное наблюдение, достойное того, чтобы обогатить систему Станиславского: походка ребенка напоминает походку старца. Эта инверсия обостряет нашу наблюдательность и наше понимание человека. Не удивляет, что походка старца похожа на походку ребенка, намного удивительнее сопоставление походки ребенка с походкой старца.
Умение даже в том, что удостоверено давно, резко выделить некую странность: не старец уходит из жизни неверными шагами, а ребенок вбегает в мир на колеблющихся, как у старца, ногах. Это умение видеть в обыденном, рождающем равнодушие, нечто печальное и радостно удивляющее - великий дар.
Это и есть та подвижная гибкая черта, у которой художнический взгляд на жизнь переходит в философский. Избитое сопоставление «старого» с «малым» оборачивается метафорой человеческого существования, укладывающегося между двумя «беспомощностями» - в начале и конце жизни.
Через столетия латиноамериканский писатель Габриель Маркес напишет о мальчике, который делает в жизни самый первый шаг - шаг к смерти.
Маркес, когда писал это, разумеется, не думал о Леонардо. Но Леонардо «думал» о Маркесе, о Бунине, о Блоке, о Белом, о художниках будущих поколений, которых учил видеть.
Дитя, напоминающее старца, у Леонардо и первый трагический шаг к смерти ребенка у Маркеса - это то художественно-философское постижение трагического мира, которое обостряет наше чувство бесценности «расстояния» между двумя «беспомощностями», расстояния, имя которому - человеческая жизнь.
Это расстояние не измеришь тонким стебельком или соломинкой, отрезая от них большие или меньшие куски, тут нужны иные меры, и Леонардо об этом тоже думал, когда говорил: тот, кто жил хорошо (то есть умел видеть мир и украшать его), - тот жил долго. Чтобы совершить это открытие (выработать эту меру ценности «расстояния» человеческой жизни), надо было уметь видеть, уметь понимать; уметь создавать.
Видеть, понимать, создавать - это и было триединой Леопардовой формулой бытия.
Состояния души для него были не менее ценны, а может быть, и более ценны, чем состояния тела. В состояниях тела он в первую очередь усматривал те или иные состояния души.
* * *
Итальянский Ренессанс начался жизнью как переживанием мистическим - Франциск Ассизский, а завершился Леонардо: творчеством как попыткой материализовать полноту и единство жизни во всей ее бесконечности, во всем разнообразии.
То, что удалось Франциску в переживании, не удалось Леонардо в творчестве. Мистическое на уровне артистического утратило мощь, единство и адекватность.
* * *
Леонардо может быть объяснен лишь из такой «тотальности», как история человечества и «феномен» человека. Может быть, это «просвет» в истории, замысел, а не осуществление. Такой же вариант фантастической реализации замысла человека, как герои мифов.
* * *
Интересно поставить мысленный эксперимент: если бы от Леонардо остались только его картины и не сохранилось ничего из его научных и технических открытий и изобретений, какое место он занял бы в культуре Ренессанса, в истории цивилизации? А может быть, сама постановка вопроса нелепа? Это все равно что подумать: что было бы, если бы от Льва Толстого сохранились только (?!) романы. В картинах Леонардо растворена не только художественная, но и научная, философская суть эпохи.
* * *
Вечность - тоже живое становление. Именно как живое становление и чувствовал вечность Леонардо.
* * *
Из двадцатого века мы видим Леонардо иначе, чем видел его Стендаль из начала девятнадцатого. Улетучилась дымка «очаровательной меланхолии» и «нежной печали», выступили жесткие «конструкции» трагедии. Мы ощущаем трагическое одиночество трагического героя в трагическую эпоху.
* * *
Возрождение - уникальный момент, когда человечество освободилось от господства личного абсолюта и духовной культуры церкви, чтобы через столетия подпасть под бремя более страшного господства техники ... организации жизни. Пророческий образ рабов Микеланджело, которые разрывают узы, чтобы, освободившись, поникнуть в новом безысходном рабстве, наиболее точно передает эту историческую ситуацию.
* * *
Для Микеланджело сотворение мира не завершилось, а началось с человеком. Для него появление человека - начало, даже начало начал. Не последний, а первый день сотворения мира. Отсюда, наверно, и незаконченность, незавершенность его людей.
Человек для Микеланджело не создан, а создается. Он не рожден, а рождается. Он не сложился, а складывается. Он выламывается из камня, очеловечивая косную материю, очеловечивая мир. Он одновременно и трагичен и героичен. И это делает искусство Микеланджело жизнеутверждающим.
Работы античных ваятелей показывают человека как венец творения. Микеланджело - как его начало.
* * *
Эпоха Возрождения - эпоха диалога культур. Это одна из самых открытых эпох, что особенно явственно, если сопоставить ее с культурами «герметическими» (закрытыми), например египетской.
Античность началась с диалога (Сократ), а завершилась монологами (например, стоики). Возрождение началось с монолога (Петрарка), а завершилось диалогами (кружок Медичи, «разговор» Микеланджело с камнем).
* * *
Незавершенность Ренессанса можно объяснить размахом и величием замыслов, которые были настолько грандиозны, что осуществление их было тогда (наверно, и теперь) выше человеческих сил.
...Леонардо надо понимать как феномен культуры, может быть, как культуру в культуре ... эпоху в эпохе.
* * *
Все разрушенное, сожженное, погибнувшее - состраивается, восстает из пепла, возрождается в созданиях творческой эпохи, наследующей силы «эпох упадка и разрушения». Поэтому в высшем смысле ничего не утрачено.
* * *
Ренессанс, подобно Нарциссу, умер от любви к себе, но отражение увидел не в воде, а в картинах художников.
* * *
Ренессанс умер! В мир вошел новый человек. И - человек ли? Нет! Человек, человек с новой болью и старыми надеждами, с новыми страхами и старыми заботами, с новым устремлением в небо, которое почти неотличимо от земли.
Шагал и Пикассо показали нам этот мир. Может быть, для того, чтобы мы помнили: Ренессанс был. Новая человечность, раскрытая Шагалом и Пикассо, была немыслима без старой, запечатленной Боккаччо, Леонардо и Рафаэлем, Стендалем и Пушкиным. Чтобы на картинах Пикассо распался, рассеялся, будто бы под ударом космических вихрей, целостный образ человека, этот образ должен был обрести алмазную твердость в эпоху Возрождения. Чтобы умереть, надо родиться.
* * *
Именно в эпоху Возрождения родилось понимание культуры как исторической памяти.
Да, культура - это в первую очередь память; о жрецах Вавилона, о строителях пирамид, об античных мудрецах, о Марке Аврелии, Леонардо да Винчи, Рембрандте, Пушкине, Льве Толстом. Это живая память о вечно живом, и, как все живое, эта память должна работать, обновляться, то есть жить.
* * *
Подлинный универсализм - в понимании уникальности жизни и рождающейся из этого понимания этики. Сократ, Христос, Франциск и «менее великие»: Паскаль, Швейцер.
* * *
Биографии великих культур - портреты в духе Рембрандта. Это образы, созданные великими писателями. Дон Кихот, Вертер, Жюльен Сорель - вот портреты целых эпох. Фауст - это портрет целой культуры. Настоящий портрет в духе Рембрандта - есть история. История человеческой жизни, история души, личности. Ряд его автопортретов есть не что иное, как чисто гетевская автобиография. Так должны быть написаны биографии великих культур. В этом портрете эпохи отражено все, как отражена вся жизнь человеческого духа в портрете рембрандтовском: экономическое состояние времени, войны, искусства, науки и боги, математика и мораль - все, в чем выражается душа.
* * *
Пока в мироздании будет существовать лицо рембрандтовского мужчины или улыбка Джоконды, культура, созданная человечеством на скромном небесном теле, названном нами Земля, не исчезнет бесследно, будет обладать, выражаясь высокопарным языком, «космической ценностью», «ценностью вечности».
* * *
Историю можно условно разделить на эстетический период (Возрождение), выявляющий в универсальном человеке с особенной силой художника, и естественнонаучный период (с XVII века по наши дни), выявляющий в универсальном человеке с особенной силой ученого (но художник не умер, он живет даже в эстетических критериях и оценках научных открытий. Достаточно вспомнить формулу Энштейна «внутреннее совершенство»). Но возможен, наверное, в будущем этический период, выявляющий в этой универсальности высокую человечность. Обещание этого периода: Сократ, Франциск Ассизский, Швейцер, русские подвижники...
* * *
Были эпохи, когда людям казалось, что они родились чересчур рано. Были эпохи, когда людям казалось, что они родились чересчур поздно. Современники итальянского Ренессанса были уверены, что родились вовремя. Когда читаешь их, поражает гордость временем, в которое они живут.
* * *
Если бы исчезла Джоконда и осталась лишь ее улыбка, - нет, я даже осмеливаюсь думать фантасмагоричнее, - если бы исчезла вся человеческая культура и осталась парить в пустоте мироздания лишь улыбка Джоконды, можно ли было бы по ней восстановить историю человеческой цивилизации, мир человека? И можно ли было бы по ней в далеких мирах воссоздать этот мир?
* * *
У людей, не верящих в реальную силу искусства, существует достаточно убедительный аргумент: искусство не уберегло человечество от ужасающих жестокостей и катастроф. Наиболее остро и четко выразил это современный немецкий философ Адорно: «После Освенцима нельзя писать стихи».
Но не известно, что стало бы с человеком, если бы не было искусства. И, наверно, в том, что пишут стихи и после Освенцима, - не забвение и равнодушие, а память и надежда.
Стихи после Освенцима - поражение Освенцима.
* * *
Искусство, особенно живопись, для меня навсегда осталось чудом. Чудом, которое делает нас частью великого замысла. Что это за замысел? Искусство Ренессанса обещало
человеку бессмертие.
Рембрандт надежду на бессмертие отнял. Ренессанс показал в портрете человека, который не может умереть (хотя все, кто изображен, умирали молодыми, как «Молодой человек с перчаткой» Тициана). Рембрандт показал человека, который не может не умереть. (Хотя все его старики доживали до почтенных лет и могли быть дедами тициановских молодых людей.)
Пушкин не был ни математиком, ни астрономом, ни врачом, ни архитектором, ни художником (хотя и рисовал талантливо), но его стихи - творения универсальной личности. Именно стихи. В них отразился «универсум человека» пушкинской поры. И более того, в них отразился «универсум человека» как человека: всех времен, всех стран. Омар Хайям был и математиком, и астрономом, и врачом, что не отразилось на универсальности его стихов. Они бессмертны, но в них не раскрыта универсальная личность. Они лишены той емкости и широты восприятия мира, которые делают стихи Пушкина, Тютчева, Блока, Пастернака выражением «человеческого универсума», то есть всего богатства, заложенного в человеке.
* * *
В сущности, универсализм Пушкина, о котором говорил Достоевский, - это высший тип универсализма сердца. И универсализм самого Достоевского - тоже.
* * *
И нет силы, которая бы помешала людям оставаться людьми. Нет, это было понято не в эпоху Возрождения, тогда самым трагическим из несовершенств было несовершенство картины, статуи, любого художественного изделия. Истина о трагическом несовершенстве человека и о том, что нет силы, которая бы, несмотря на это несовершенство, помешала людям оставаться людьми, может быть, величайшее открытие нашего, XX века.
* * *
Иисус Христос в «Тайной вечере» - воплощение любви и добра. Иуда на той же фреске - олицетворение зла. Эти два образа, эти два антипода не «давались» кисти Леонардо. Он написал уже лица всех апостолов, и окна в трапезной, и небо за окнами, и стол, и стаканы, и хлеб на столе, а Христа и Иуду дописать не мог долго-долго; может быть, потому, что все полнее понимал: абсолютного добра, как и абсолютного зла, в мире нет. Потом, после многолетних мучительных поисков, наблюдений, размышлений, ему удалось создать образ Иуды; он написал лицо, в котором постарался воплотить мысль об абсолютном зле. Но лицо Христа - единственное в этой картине - осталось незавершенным. Оно и незавершенное пленяет нас человечностью, неземной - нет! -именно земной красотой, возвышенной мыслью, печалью и какой-то особой «мягкостью», которая может оказаться могущественнее любой силы. Но все же оно - мы этого не видим, не чувствуем, но взыскательный Леонардо понимал - не завершено. Он его не дописал до той степени завершенности, как остальные лица, потому что и при его гениальном мастерстве это было невозможно. Это было невозможно, потому что абсолютного добра в мире не существует. Абсолютное добро, как и абсолютная истина, - великая цель человека и человечества. А абсолютное зло? Существует? Кисть Леонардо не ответила на этот вопрос, на него ответил XX век. Ответил Освенцимом, Равенсбрюком, Бухенвальдом, Хиросимой, Нагасаки, ответил бомбой, которая упала в трапезную Сайта Мария делле Грацие, на одной из стен которой и старились, меркли лица апостолов.
Двадцатый век ответил бомбой, упавшей на Леонардо, - да, на него самого, потому что в этой фреске весь он, - и не убившей его. Смысл этого ответа в том, что абсолютное зло существует, но оно менее могущественно, чем неабсолютное добро, потому что - это замечено было в баснословные тысячелетия мыслителями Востока - все становящееся, растущее, тянущееся вверх сильнее того, что отвердело, окаменело, застыло. Лицо Иуды - окаменевшее, застывшее, несмотря на потрясающую экспрессию, яркость и выразительность охвативших его человеческих, точнее, нечеловеческих чувств.
Лицо Христа как бегущая волна. Оно меняется, как живое лицо, оно живет, оно в становлении, в нем игра мысли, чувства и жизни. Оно - обещание рембрандтовских лиц, оно печально той печалью, о которой великий поэт XX века говорил, что она долговечнее и прочнее стали и камня.
* * *
Русский Ренессанс закончился со смертью Андрея Белого, с Мандельштамом началась всечеловеческая судьба итальянского Ренессанса. Когда Мандельштам писал о Данте, первая фигура Возрождения и последняя фигура Серебряного века обменялись рукопожатием на пороге новой эры.
* * *
Что скрывается за избитой формулой «смысл жизни»? К.Бугаева в «Воспоминаниях об Андрее Белом» напоминает его слова: «Смысл есть жизнь. Моя жизнь».
В этом логическом ударении на «моя жизнь» не эгоцентризм, нет, а человеческое достоинство и сознание собственной миссии в мире, может быть, не секретной, потому что кто из нас осмелится нескромно назвать себя «гостем из будущего», но достаточно важной: беречь культуру, участвовать в «восьмом дне творения».
* * *
Универсализм Мандельштама - тоска по мировой культуре и тоска по тосканско-воронежским холмам. Тосканско-воронежские холмы и есть образ этого небывалого универсализма. В нем тоска по мировой культуре и любовь к родной земле неразделимы.
* * *
Личность в эпоху Возрождения - радостное, ликующее самоутверждение; в эпоху «серебряного ренессанса» - что-то метущееся, безумное. Само бытие этих людей облагораживало жизнь. Как говорил Андрей Белый, «оранжерейная душа жить не может». И в то же время «оранжерейные души» - потом, в трагических ситуациях, в экстремальных условиях, под ударами не щадящей их судьбы, - обнаружили силу не стекла, а булата... Душевная глубина личности неотрывна от ее социальной ценности. А социальная ценность - от душевной глубины. Люди душевно неглубокие не могут играть видных социальных ролей. Статист, автоматически повторяющий за сумасшедшим суфлером текст Гамлета, играющего в безумие, не имеет ничего общего с шекспировским героем.
* * *
Великие художники понимали судьбу глубже начитанных купцов. Они не обольщались могуществом человека. Они чувствовали это могущество, понимая всю невозможность адекватного воплощения замысла в камне или на полотне.
Они стояли почти па пороге истины, которую открыл XX век. Наше столетие открывало ее порой невзначай, как бы мимоходом рассказывая о том, что давным-давно известно. Бабель в рассказе «Мопассан» пишет о «дуновении истины», которая коснулась его, когда он понял тайну мопассановского гения. Художник заплатил жизнью за судьбу. И даже дороже: заплатил - потерей разума.
И нет большей удачи. И нет иного бессмертия. Искусство вечно именно потому, что жизнь человеческая коротка. Это цена... Палата в клинике для душевнобольных, в которой умирал Мопассан, была украшена видами Флоренции, как и комната в Воронеже, в которой жил Мандельштам.
* * *
Универсализм неотрывен от гуманности, которую раньше называли величием души.
* * *
Никогда еще не было такого отрыва человека от жизни космической, как в наш век, называемый поверхностно и формально - космическим.
* * *
Судить людей надо или по абсолютным нравственным нормам, или по нормам времени, в которое они живут. Но не по нормам времени, когда живем мы.
* * *
Поиск любой истины - художественной, научно-технической, а не только нравственной - заключает в себе большую этическую ценность, потому что любая истина убийственна для лжи.
* * *
Да, человек должен жить по законам вечности именно потому, что он не вечен. Если бы он был вечен, то мог бы разрешить себе «роскошь» жить по законам мгновения. Но поскольку открыть в мгновении вечность - его единственная надежда на бессмертие, то должен жить он, отрешившись от мгновения.
* * *
Самая большая трагедия для мыслящего человека - остывание страсти к познанию. Это начало согласия с дьяволом. Это первый акт гетевского «Фауста».
* * *
О, господи! Сколько было пожаров, землетрясений, извержений вулканов, войн, эпидемий чумы, опустошений, наводнений, стихийных и нестихийных бедствий: горели рукописи и фрески; рушился мрамор, плавилась бронза, исчезали города и даже цивилизации. И все это в нас живет - такое непрочное, такое бессмертное.
* * *
Может быть, свойство больших душ - чувствовать себя не обвиняемыми, а виноватыми.
Отличие нравственных истин от научных в том, что в мире нравственных истин «изобретение велосипеда» не только не смешно, но даже важно: человек открывает то, что было высказано мудрецами две или три тысячи лет назад. Но он не повторяет, а именно открывает это сам, потому что это...
* * *
Наверное, самое трагическое из несовершенств - несовершенство человека.
* * *
Отличие лжи от истины в том, в частности, что ложь может быть тотальной. А истина - не может. Она разрешает старые сомнения и порождает новые. Она не может быть тотальной, потому что она универсальна. Она дочь сомнений, и она мать сомнений. Тотальна ложь. В этом одновременно и ее мощь и ее обреченность. А истина универсальна, в этом ее уязвимость и долговечность.
* * *
Энциклопедизм - свойство ума; универсализм - свойство всей личности.
* * *
Чтобы хорошо мыслить, - надо хорошо жить.
* * *
Уровень чести общества зависит от уровня уважения (даже почтения, поклонения) таланту; нет большего удара по чести, чем торжество посредственности.
* * *
И все же нет ничего ужаснее, безнадежнее трагедии всякой реализации.
* * *
Чтобы возвыситься над человечностью, надо сохранить в себе человечность, чего не понимал Ницше.
* * *
Суета сообщает чувство бессмертности, потому что усыпляет «я» настолько основательно, что оно остается в летаргическом сне. И тут мы сталкиваемся с самым большим парадоксом: человек суетный как бы забывает о вековечной истине - человек смертен. Человек суетный не относит к себе логического вывода этого силлогизма. И когда умирает кто-то рядом, ему кажется, что это не имеет к нему ни малейшего отношения; он настолько растворяется не в надличном, а в безличном, что не верит в собственную конечность, - отсюда его творческое бесплодие: он стал для себя бессмертным, у него в запасе несколько «вечностей» и нет ни одного мгновения, когда бы он сумел, осознав собственную судьбу, стать выше нее.
Бессмертны суетные, но это бессмертие почти тождественно нерожденности: они родились, и их нет, они умрут, и никто о них не вспомнит...
* * *
Может быть, самая интересная жизнь -жизнь незамечательных людей. В будущем создадут серию ЖНЛ. Жизнь Незамечательных Людей. И вот когда в этой серии начнут выходить том за томом, мы и поймем, что людей незамечательных нет.
* * *
Две навязчивые, вечные идеи сопровождали человечество на всем его долгом пути: ожидание конца мира и ожидание золотого века. Пустой страх. Пустая надежда.
* * *
Не было ни одной другой культуры, которая относилась бы с равным уважением к созданиям иной, давно погибшей культуры, как это делала западноевропейская по отношению к античной.
* * *
Искусство всегда только фрагмент, философия всегда только абстракция. Искусство отражает душу неполно, философия, изучая, делает ее безжизненной.
Чтобы нечто стало ценностью искусства, оно должно быть вначале ценностью состояния, ценностью самой жизни. Джорджоне, Рафаэль, Корреджо были бы невозможны без рождения и формирования нового духа, новой души.
* * *
В вероятностном мире чудо перестает быть чудом, то есть увеличение энтропии делает появление чуда все более вероятным, что ведет к его девальвации.
* * *
Улыбка Джоконды - первая улыбка человека, который не улыбался никогда раньше. Или улыбка человека, который долго-долго не улыбался.
* * *
Толстой говорил: «От пятилетнего ребенка до меня - только шаг, от новорожденного до пятилетнего - ужасающее пространство». Разве не то же самое в масштабах истории человечества? От античности до нас - только шаг, от неандертальца до человека античности - «ужасающее пространство».
* * *
Искусство жить, может быть, состоит лишь в том, чтобы не превратить маленькие ошибки в большие.
* * *
В жизни не должно быть ничего лишнего, только то, что нужно для счастья.
* * *
Мне показалось, что в руках, во всей фигуре Рихтера, когда он играет, есть что-то страдающее. Потом я понял: не страдающее, а напряжение - нечеловеческое! - и борьба. Не случайно в какое-то мгновение передо мной мелькнуло видение: скорчившийся мальчик Микеланджело.
* * *
Жертвуя обстоятельствами, мы выигрываем судьбу.
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК 50-Х ГОДОВ
Живопись и музыка кажутся мне несравненно большим чудом, чем литература.
* * *
В Рафаэле есть что-то пушкинское, гениально-простое, как солнце.
* * *
Обнаженные женщины на французских полотнах возбуждают чувственность, на итальянских - чистую радость созерцания красоты.
* * *
Все - и Рембрандт, и Микеланджело, и страсть к книге и к музыке - нужны и имеют оправдание в твоей жизни, если сам работаешь...
* * *
Луначарский - хорошо! - о Рембрандте: «Мир отражался в его сознании, в его произведениях как загадка, как возможность чего-то прекрасного». Пожалуй, это можно сказать о любом великом художнике.
* * *
Может быть, увлечение искусством для тебя форма бегства от жизни? Не надо в таком случае ни Рафаэля, ни Рембрандта!
* * *
Микеланджело писал: «Нет мысли, которую мастер не мог бы выразить в мраморе». Наверное, у Толстого не было мыслей, которые он не мог бы выразить в слове.
* * *
Когда я смотрю на Мадонну Рафаэля, мне кажется, что она вот сейчас протянет нам всем младенца с улыбкой горя и счастья: берите самое дорогое и будьте людьми!
* * *
Все великие художники от Рембрандта до Репина умели показывать затаенную красоту некрасивых женских лиц.
* * *
Врубель. Портрет сторожа в психиатрической лечебнице. Лицо человека, которому наскучило безумие: он тоскует по обыкновенным, скучным и здравомыслящим людям - и в то же время он уже не может жить без безумия. Оно вошло в него самого. Очень сложное лицо.
* * *
Только Россия могла породить художников такого потрясающе трагического восприятия мира, как Лермонтов, Врубель, Блок.
* * *
Высшей, рембрандтовской красотой обладают только некрасивые лица, - в особенности женские (Даная).
* * *
Любовь обладает одним интересным свойством: она заставляет художника поэтизировать ее, даже когда он хочет отнестись к ней иронически, заставляет находить в ней приметы величия, даже когда он хочет показать ее заурядной («Госпожа Бовари»).
* * *
У каждого человека есть час в жизни, когда он открывает красоту мира. Такой час был у человечества - Древняя Греция.
* * *
Если бы Стендаля любили женщины, которых он любил, он никогда бы не написал Жюльена Сореля.
* * *
История любви Жюльена и Матильды говорит мне об эпохе Стендаля больше, чем толстые томы философов, политиков, экономистов. Вот истинное чудо искусства!
* * *
Лучшее, что есть в книгах Стендаля, идет не от образованного ума, а от страдания.
* * *
Великие страсти и великие произведения рождаются великой неудовлетворенностью.
* * *
Три портрета Рембрандта, «Автопортрет с Саскией», «Охотник с птицей» и «Старик с палкой», - три акта человеческой жизни. Первый - расцвет, надежда, песня; второй -первые тени рока; третий - трагизм бытия.
* * *
Ничто так глубоко не убеждает, как история человеческой жизни.
* * *
Герои Тициана страдают, даже наслаждаясь. Даная. Какое неутоленное лицо!
Рубенс возвеличивал чувственное земное; Рембрандт возвышал духовное земное.
* * *
В молодости все мы слишком заняты собой, чтобы видеть и понимать мир. С годами утрачивается интерес к себе. И странно: именно тогда мы и открываем в себе самое духовное и сокровенное.
* * *
Сказка - высшее бытие факта.
* * *
Самое страшное, если про меня скажут: для него мысль была наслаждением, а не трудом.
Публикация Ирины Богат