Возвращение поэзии Гумилева

Евгений Евтушенко

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОЭЗИИ ГУМИЛЕВА[1]

 

Не только для чисто профессионально-писательского, но и для читательского развития необходимо постоянное чувство наследия. То чувство наследия, в котором глубокое знание литературы соединено с глубоким знанием истории, эту литературу породившей. Чувство наследия - самый верный ориентир в сегодняшнем историческом и литературном процессе. Пробелы в знании наследия ведут к срывам во вкусе. Выражение «Никто не забыт, и ничто не забыто» должно быть перенесено и на литературу. Забывчивость издательская может превратиться в забвение читательское или в романтизированную легенду. В мои ранние школьные годы такой легендой был Есенин. Его стихи почти не переиздавались, а имя чаще всего упоминалось в связи со словом «есенеинщина», синонимом другого в то время модного обвинения - «упадничество». А вот сейчас, читая некоторые монографии о Есенине, диву даешься, до чего настойчиво этого замечательного, но крайне противоречивого поэта пытаются изобразить чуть ли не с детских лет сложившимся марксистом. Подлинное чувство наследия несовместимо ни с дезориентацией обвинительной, ни с дезориентацией коленопреклоненной. Подлинное чувство наследия - это уважительный, но свободный от идолопоклонничества анализ.

Один русский поэт без всякого самоуничижения, с трезвой гордостью профессионала написал:

 

... Превозносителям мы отвечаем —

нет!

 

Последуем правилу этого поэта.

Имя его было Николай Гумилев. Для моих сегодняшних молодых читателей это имя окутано дымкой полуслухов-полулегенд. Однако сквозь такую дымку полузнания могут проступать лишь романтизированные очертания, а не исторически реальная фигура. Пожелтевшие сборнички Гумилева можно встретить лишь под стеклом букинистических прилавков. Из рук в руки гуляют заботливо, а иногда и небрежно перепечатываемые на машинке гумилевские стихи. Последние книжки Гумилева вышли у нас вскоре после его смерти - в начале 20-х годов. С тех пор, к сожалению, не появилось ни одного итогового сборника, не было опубликовано ни одного серьезного, ориентирующего исследования о жизни и творчестве поэта. Некоторыми западными советологами Гумилев интерпретируется как убежденный борец против большевизма, а в некоторых советских публикациях, посвященных нынешнему, столетнему юбилею Гумилева, его сложный поэтический и жизненный путь бездумно косметизируется чуть ли не под оперный образ с привкусом «Гей, славяне!». Обе тенденции не имеют ничего общего с реальным наследием Гумилева. Хорошо, что после долгого перерыва снова перепечатываются его стихи, что готовится его отдельное издание в большой серии «Библиотека поэта». Назрело время и подробного исследования о жизни и творчестве Гумилева. А пока, не претендуя на таковое, я попробую говорить о поэте, которого не стало за двенадцать лет до моего рождения, как один из его негаданных, непохожих на него наследников. Поэзия, по пастернаковскому выражению, должна быть «страной вне сплетен и клевет».

Краткие сведения о жизни Гумилева. Родился 15 апреля 1886 года в Кронштадте. Отец - корабельный врач, дворянин. Николай Гумилев окончил Царскосельскую гимназию, где директором был известный поэт Иннокентий Анненский, оказавший на юного поэта огромное влияние. Первые стихи Гумилев напечатал в 1902 году. Первую книгу стихов, «Путь конквистадоров», выпустил за год до окончания гимназии - в 1905 году. Слушал в Сорбонне лекции по французской литературе. В 1910 году женился на Анне Ахматовой. Был одним из мэтров акмеизма - литературного течения, противопоставившего себя символизму. Совершил три поездки в Африку. Добровольцем пошел на фронт первой мировой войны, был дважды награжден. Во время Октябрьской революции находился в Париже, в 1918 году вернулся в Петроград. Был выбран председателем Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов. По инициативе Горького стал, как и Блок, одним из редакторов поэтической серии издательства «Всемирная литература». В 1921 году был расстрелян за участие в контрреволюционном заговоре.

Все это сухие сведения. Добавлю, однако, следующее: нет никаких свидетельств того, что Гумилев был замешан в боевых контрреволюционных действиях[2]. Одна эмигрантская поэтесса в своих мемуарах сообщает, что Гумилев показывал ей револьвер и пачки денег, - это слишком по-мальчишески для профессионального конспиратора. Одна из белогвардейских легенд гласит, что Гумилев перед расстрелом якобы пел «Боже, царя храни...». Если так оно было на самом деле, то Гумилев мог сделать это скорее из духа противоречия, чем по убежденности, ибо не известно ни одно монархическое высказывание Гумилева и вообще монархизм в его кругу считался дурным тоном.

Я не архивный исследователь, но, основываясь на простом сопоставлении сведений, мне известных, думаю, что в Гумилеве, как и во многих интеллигентах его круга, происходила мучительная, душераздирающая борьба, толкавшая его из одной стороны в другую.

Поэзия - это тоже факт биографии, и если Гумилев был убежденным контрреволюционером, то почему же у него нет ни одного контрреволюционного стихотворения? Даже стихотворение «Рабочий», в котором Гумилев предугадал свою трагическую гибель, нельзя занести в такой разряд. Разве есть ненависть в этих строках:

 

Он стоит пред раскаленным горном,

Невысокий старый человек.

Взгляд спокойный кажется покорным

От миганья красноватых век.

 

Иван Бунин написал о революции не делающую ему чести книгу «Окаянные дни». Но были правы те, кто, не став на путь исторического злопамятства, переиздавал в советское время лучшие книги Бунина - неотъемлемое наше наследие. Таким же неотъемлемым наследием является и творчество Гумилева.

Я к безоговорочным поклонникам Гумилева не принадлежу. Я благодарно знаю на память стихотворений десять Гумилева и русской поэзии без него представить не могу, хотя не считаю Гумилева великим поэтом. Великий поэт - это не автор отдельных великих стихов, а соавтор истории народа. Впрочем, поэт и без эпитета «великий» - это тоже редкое имя, которое нельзя заслужить лишь стихотворчеством. Каждый настоящий поэт - это уже часть истории литературы. Даже одно великое стихотворение из национальной поэзии без ущерба не вынешь. Так искусственное изъятие, казалось бы, неосновных камней из фундамента может лишить опорной силы все здание.

 

Н. Войтинская. Николай Гумилев. 1909

 

Поэзия Гумилева и при жизни его вызывала много споров. Б. Эйхенбаум когда-то заметил: «Русь пока не дается Гумилеву, «чужое небо» было ему свойственней». Блок был еще жестче, беспощадней, говоря об акмеизме: «В стихах самого Гумилева было что-то холодное и иностранное...» Или: «...Н.Гумилев и некоторые другие «акмеисты», несомненно даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; они спят непробудным сном без сновидений; они не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще; в своей поэзии (а следовательно, и в себе самих) они замалчивают самое главное, единственно ценное: душу». Блок, правда, уточнил: «Настоящим исключением среди них была одна Анна Ахматова...» Суровый приговор. На мой взгляд, даже излишне суровый. Несмотря на весь свой напыщенный акмеистский вождизм, Гумилев, как и Ахматова, тоже был исключением.

Жизнь развела их, но соединила посмертно история литературы. У Ахматовой меньше плохих стихов, чем у Гумилева, и больше хороших, но не забудем, что Гумилев ушел из жизни тридцатипятилетним, а Ахматова дожила до глубокой старости. Ахматова никогда не увлекалась игрой в литературное лидерство, и вкус ее был тоньше, без оскальзывания в ложноромантический антураж, как у Гумилева:

 

Страстная, как юная тигрица,

Нелепая, как лебедь сонных вод,

В темной спальне ждет императрица,

Ждет, дрожа, того, кто не придет.

 

Или:

 

Я подошел, и вот мгновенный,

Как зверь, в меня вцепился страх!

Я встретил голову гиены

На стройных девичьих плечах.

 

Но подобные стихи были данью тогдашним литературным салонам, от каковой не был свободен и сам Блок:

 

Так вонзай же, мой ангел вчерашний,

В сердце -

острый французский каблук!

 

Или:

 

Подойди. Подползи. Я ударю –

И, как кошка, ощеришься ты...

 

Николай Гумилев

 

У каждой эпохи есть свои штампы...

Зато мало у кого можно найти такой мощный по концентрации мысли и стихотворной плоти шедевр, принадлежащий не только русской, но и мировой поэзии, как «Шестое чувство» Гумилева:

 

Прекрасно в нас влюбленное вино,

И добрый хлеб,

что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись,

нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам

с бессмертными стихами?

 

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти все мимо, мимо.

 

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Все ж мучится

таинственным желаньем.

 

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

Еще не появившиеся крылья.

 

Так век за веком —

скоро ли, Господь? –

Под скальпелем природы и искусства,

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

 

Здесь в Гумилеве - тютчевская, почти пушкинская сила. Мысль, ставшая музыкой, или музыка, ставшая мыслью? До сих пор грозно и предупредительно звучат гумилевские строки о забвении первородного могущества. Слова как обвинение всем разбазаривателям слов:

 

Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

И в Евангельи от Иоанна

Сказано, что слово это Бог.

 

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества,

И, как пчелы в улье опустелом,

Дурно пахнут мертвые слова.

 

Гумилев стеснялся быть сентиментальным, защищаясь жестким панцирем мужественности, но иногда у него щемяще вырывается как будто сдавленный крик о помощи:

 

Крикну я... Но разве кто поможет, -

Чтоб моя душа не умерла?

Только змеи сбрасывают кожи,

Мы меняем души, не тела.

 

Другое его замечательное стихотворение - «Заблудившийся трамвай», с пронзительным даже не выкриком, а выхрипом: «Остановите, вагоновожатый, остановите сейчас вагон», кончается неожиданным беззащитным сдавленным всхлипом одинокого, разуверившегося в своих блужданиях и заблуждениях человека:

 

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.

 

Весь романтический флер, сквозь который Гумилев старался смотреть на реальность, смешивая ее с ирреальностью, окупается такими двумя строфами, изумительными по пластике, звукописи и завораживающей изобразительности:

 

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт.

 

Или бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

 

В этих строках, да и в самом Гумилеве, есть что-то неистребимо мальчишеское, от тех гимназистов, которые, начитавшись Майн Рида и Фенимора Купера, пытались бежать внутрь книг от жизни, совсем непохожей на книги. На фотографиях, где он то во фраке, то в форме прапорщика, Гумилев все равно выглядит мальчишкой, страшно старающимся быть взрослым, усиленно мужественным, важным. Наверное, именно это мальчишество и толкало его то в Африку, то под пули первой мировой, то на трибуну литературных дискуссий с громкими, хотя иногда по-детски наивно-напыщенными манифестами ...

Блок, раздраженный позерством Гумилева, не разглядел за ним застенчивости, мучительной невысказанности, неуверенности в себе, свойственной всем подросткам, в том числе и вечным. В.Ходасевич писал о Гумилеве в своих воспоминаниях: «Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженной голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной». Но сквозь гимназичество проступало и серьезное, пророческое:

 

И умру я не на постели,

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще...

 

По свидетельству современников, Гумилев плохо ездил верхом, но старался взобраться на любую, даже самую буйную лошадь. В поэзии он попытался оседлать изысканного жирафа, бродящего где-то у озера Чад, но тот сбросил его на жесткую землю реальности так, что Гумилев уже не смог подняться с земли. Мальчишеские игры с реальностью закончились, но остались лучшие стихи, которые будут повторять мальчишки новых поколений России и, став седыми, не забудут их, как не забывают детства. Я полюбил стихи Гумилева в юности и не разлюбил. Однако это не мешает мне не идеализировать его, видеть в ряде его стихов театральщину, африканскую хаггар-довщину, наивно-мелодраматическое суперменство.

Но иногда, снимая свой театральный плащ паладина, он был совсем простым и поразительно неожиданным для тех, кто думал, что он действительно читает стихи «драконам, водопадам и облакам». Таков он, например, в ответах на анкету о Некрасове, предложенную К.Чуковским в 1921 году. Вот некоторые вопросы и ответы:

«1. Любите ли вы стихотворения Некрасова?

Да. Очень.

6. Как вы относились к Некрасову в юности?

Некрасов пробудил во мне мысль о возможности активного отношения личности к обществу. Пробудил интерес к революции.

7. Не сказалось ли влияние Некрасова на вашем творчестве?

К несчастью, нет».

Это «к несчастью, нет» много говорит о том, что Гумилев не успел высказать самого себя, что в нем были еще не растраченные духовные возможности для такого развития, которого, может быть, никто не ожидал.

В статье «Читатель» Гумилев написал: «Писать следует не тогда, когда можно, а когда должно. Слово «можно» следует выкинуть из всех областей исследования поэзии». Сам он не всегда следовал этому правилу, но где, когда, какой писатель всегда безупречно следовал собственным правилам?

Не стоит с поспешностью запоздалого благоговения сотворять из Гумилева кумира, как, впрочем, ни из кого другого. Даже у Пушкина есть плохие строки, и надо уметь отличать сильные вещи от слабых, какая бы великая подпись под ними ни стояла. Помимо забвения забвением существует забвение поклонением. Такой вид забвения не ведет к умножению нашего духовного национального наследия, включающего в себя и наследие Гумилева.

Наследие Гумилева принадлежит не только сегодняшней, но и будущей русской поэзии. Наследие - это слово серьезное. Наследием нельзя ни бездумно восторгаться, ни пренебрегать.